Сейчас я называю мало имен. Если бы я начал их называть, мне пришлось бы назвать те же имена, которые уже назывались мной в докладе на нашем российском съезде. Остановлюсь лишь на поэме Е. Евтушенко «Казанский университет», вернее — только на одном поэтическом узле этой поэмы.

В ней мы встречаемся с юным Лениным, только что пережившим гибель старшего брата, казненного за покушение на царя. Поэт приводит юного Ленина в трактир, чтобы написать такие стихи:

И, корчась, будто на колу,

Поднявшись угловато,

Он шепчет всем и никому:

«Я отомщу за брата!»

Если не считать трактира, куда вопреки исторической правде поэт привел молодого, семнадцатилетнего Ленина, да просто безобразной строчки «И, корчась, будто на колу», я бы принял эти стихи, но Е. Евтушенко пошел в своих обобщениях дальше и фразу юного Ленина, брошенную в первом порыве гнева, перенес на все революции вообще:

И призрак страшного суда

Всем палачам расплата,

И революция всегда

По сути — месть за брата.

Допустим, «месть за брата» вместе с тем и месть за всех угнетенных, замученных, все равно к революции, которой потом руководил Ленин, она не имеет никакого отношения. Для мести можно было бы изготовить еще десяток бомб и взорвать их, как это и делали революционеры до Ленина. В том и величие нашей революции, что в ее главную задачу входила не месть, а более великое, не временное — переустройство мира. В том и сила ленинского характера, что он не сбился на месть за брата, а остался «собою» и выработал и для себя, и для партии новую задачу.

В общем-то талантливый поэт Е. Евтушенко часто берет темы острые, гражданские, но решает их торопливо, поверхностно, что при эмоциональной избыточности стиха особенно непростительно.

За последние годы в нашей поэзии стала слишком заметной тема страдания. Слов нет, состояние сегодняшнего мира, к сожалению, еще таково, что вполне счастливых, как редкость, надо выставлять на всеобщее обозрение. Но страдание страданию рознь. Было высокое страдание Есенина от сознания:

Но эта пакость —

Хладная планета!

Ее и Солнцем-Лениным

Пока не растопить!

А в некоторых нынешних стихах даже не знаешь о причинах страдания, как будто все равно, кто страдает и почему страдает. А что мне страдание жулика, не сумевшего обмануть честного человека, страдание честолюбца, перед которым закрыли заветные двери. Да, мы гуманисты, но не по отношению к тем, кто переживает трагедию оттого, что не может победить силы прогресса.

Маловато в нашей поэзии высокого, блоковского страдания, даже отчаяния от мысли, что при всех чудесах современной техники человечество все еще стоит на варварском уровне. Оно еще темно и беспомощно, если допускает чудовищные преступления, какие, например, совершались недавно во Вьетнаме. И это происходит во второй половине двадцатого века! Над орудиями убийства сидели ученые! Маловато в нашей поэзии чувства стыда за такое позорное состояние человечества. Такой стыд нужен нам для еще большей активности.

Читая сегодня газеты, почти на каждой полосе мы натыкаемся на термины «нейтральные», «неприсоединившиеся» страны.

Вместе с тем нейтралистские теории стали активно внедряться в искусство и литературу. Если нейтрализм в дипломатии имеет смысл, то в искусстве и литературе, жизнь и значение которых не определяются государственными границами, он носит реакционный, по существу, предательский характер. Неприсоединившихся к борьбе осудил еще Данте, истинно гражданский поэт, быть похожим на которого посчастливилось нашему Блоку. Из презрения к нейтралам он даже не поместил их в пределы своего ада.

И я, с главою, ужасом повитой,

Спросил: «Учитель мой, что слышу я?

Кто сей народ, так горестью убитый?»

А он в ответ: «Здесь мается семья

Ничтожная, — тот жалкий люд, что в мире

Жил без хулы и славы бытия.

Злых ангелов ты зришь в их гнусном клире,

Что, за себя стоя лишь за одних,

Пребыли с богом ни в вражде, ни в мире,

Да не скверниться, небо свергло их,

И ад глубокий выбросил их племя,

Чтоб грешники не стали лучше их».

О поэтах, как о реках, надо судить, когда они в своих берегах. Иная речка весной так разольется, что кажется необозримо широкой, непостижимо глубокой, а спадает полая вода — и нет могучей реки. Ее уже можно перейти вброд, не замочив подвернутых брюк. Благо, если она чиста и на ее неглубоком дне водятся шустрые пескари.

Иное — Сергей Есенин. Он огромен в своих берегах. К тому же берега его поэзии в нашем понимании раздвигаются, а русло углубляется. И дело тут не только в том, что мы находим новые материалы — стихи, письма, документы, обогащающие наши представления о нем. Прибыль идет от всего наследия, от всего того, что мы знали и раньше. Кажется, в стихах его все ясно. Как говорят, черным по белому писано. Но за этой ясностью, как и за ясностью стихов Лермонтова, есть загадка. Загадочен источник чувств, их глубина, а значит, и сами стихи. Поэзия Есенина органична, как сама природа, познание которой растет с ростом нашего опыта. Нет более счастливой судьбы, чем такая, когда поэт и его читатели растут обоюдно. Давайте посмотрим, как и чем добыто это посмертное есенинское счастье.

Мы не знаем, как рождаются великие поэты, — тайна сия велика есть, — но почему они рождаются, мы знаем.

Их рождают великие события, социальные потрясения, революционные эпохи. Так родился безымянный автор «Слова о полку Игореве», так родились Пушкин и Лермонтов, так родился Некрасов. Эпоха трех русских революций дала нам трех богатырей: Александра Блока, Владимира Маяковского и Сергея Есенина. Кстати, в эпоху так называемых «малых дел» в русской поэзии появились только Апухтин и Надсон.

Мы знаем также, почему Сергей Есенин стал именно таким поэтом: поэтом умного и обнаженного сердца, поэтом проникновенного ума, поэтом большой нравственной чистоты и душевных срывов, поэтом Руси советской и, как уверяли критики, поэтом Руси уходящей — одним словом, поэтом действительных и кажущихся противоречий.

Не мудрствуя лукаво, зададим сегодня коренной вопрос: если он был поэтом уходящей Руси, то почему, приближаясь к коммунизму, мы любим его все больше и больше? Справедливо спросить: если этот поэт не обладал высокой культурой, как говорили о нем, то почему нынешний читатель, ставший неизмеримо культурней, находит в его стихах и поэмах все больше работы для своего ума и сердца? И есть еще множество «почему», на которые в общих чертах я попытаюсь ответить.

Тема требует, чтобы я сравнил две судьбы, два творческих подвига: Есенина и Лермонтова. То, что за ними стоят разные эпохи, разная социальная природа, лишь подчеркнет целеустремленность рязанца. К началу юности Лермонтов получил все, что могло сформировать поэта. К его услугам были домашние учителя, богатая библиотека, Московский университет. В пятнадцать лет он уже толковал Гамлета. Пареньку из Константинова все далось трудней. Блага культуры и литературы ему пришлось осваивать на ходу. Освоение шло быстро — рывками, которые легко прослеживаются в стихах.

Кстати, в освоении поэтического мастерства молодому поэту многое дали литературные салоны Петербурга, поныне не оцененные критикой в свете есенинской судьбы. Увлечение Есениным пресыщенными декадентами чем-то напоминает увлечение царского двора Распутиным. И тут и там искали громоотвод. Конечно, Есенину был чужд философский мистицизм Мережковских, но поэты, посещавшие их салон, многое знали и умели писать.

Обратимся непосредственно к стихам.

Поэт в них чувствуется с первых же строк о сонном стороже с мертвой колотушкой и о клененочке, что сосет зеленое вымя своей матки. Но голос поэта еще неустойчив. В ранних стихах мы обнаружим влияние Кольцова и Надсона, хотя это влияние почти мимолетно. Песенная природа даже ученических стихов юного поэта не кольцовская, а фольклорная. Кольцов тематически ограничен. Есенин быстро выходит из его круга в пушкинском направлении, к темам общечеловеческим.