За последние годы вышли книги раздумий о своем труде и труде товарищей Михаила Исаковского, Павла Антокольского, Сергея Наровчатова, Михаила Луконина, Льва Озерова, Владислава Шошина и других. Тем не менее недостатки критики нами ощущаются. Прежде всего, очень мало крупных исследований, в которых бы отражался общий процесс, а все больше коротких статеек и рецензий, представляющих поэта изолированно, иногда крупным планом, иногда в бинокль перевернутый. А мы знаем, что ручей можно сфотографировать так, что он покажется Ниагарским водопадом, и наоборот. По движению одной планеты нельзя объяснить, почему происходят лунные и солнечные затмения.

В нашей критике слаба теоретическая мысль. У нас почти нет работ по теории поэзии. Благо, что вышел «Поэтический словарь» А. Квятковского — обстоятельный и добротный. Зато давно не переиздавалась нужная книга поэта А. Коваленкова по стихосложению. Наши успехи более заметны в литературоведении. Достаточно сослаться на такое исследование, как «Поэт и его подвиг» Бориса Соловьева, по достоинству отмеченное Государственной премией РСФСР. Это огромный труд о сложном творческом пути Александра Блока — от «Стихов о Прекрасной Даме» до «Двенадцати» и «Возмездия».

Слабость теории сказывается на критической практике, на общем поэтическом воспитании и даже школьном. Вот пример. У нас привыкли ставить в один ряд и символизм, и акмеизм, и футуризм, и прочие измы. Такая уравниловка никому ничего не говорит. Нет, они пришли и ушли не как равные. В основе символизма была заложена христианская философия, сдобренная многими мистическими специями. Распад символизма обусловлен распадом христианской философии, а появление акмеизма и футуризма было лишь попыткой найти выход из распада. В этом свете принятие революции Блоком и Брюсовым, двумя столпами символизма, приобретает более глубокий смысл» Оно продиктовано не только свойствами их личных характеров, но именно эти свойства помогли им понять историческую необходимость революции.

Приведу такой пример. В пятом томе «Литературной энциклопедии», как и полагается, появилась статья «Поэтика». Читаем:

«Тропы, используемые в художественном произведении, относятся к уровню, лежащему над языком в узком смысле слова и отражающему ту образную систему или «модель мира», которую строит автор».

Туманно, но разобраться можно. Эта странная теория дает поэту с его «моделью мира» неограниченные права, вплоть до лозунга Шершеневича: «Слово вверх ногами — вот естественное положение слова!» Поэтический образ, метафора, гипербола, а также ничто другое не может быть над языком. Это противоестественно. Язык — душа и плоть образа. Хоть в узком смысле, хоть в широком, а выше языка не прыгнешь.

Не думайте, что приведенная цитата — плод недомыслия и неосведомленности. Статья запутывает вопрос со знанием дела. Возьмем ту же «модель мира», которую строит поэт. Объективная модель мира устраняется лишь для того, чтобы поэтика оказалась вне времени. Вернее, образ над языком, поэтика над временем. Для автора статьи нет разницы между поэтикой библейских авторов и поэтикой современных, между революционной поэтикой Маяковского, который лишь упомянут, и поэтикой Мандельштама, на неизвестные письма которого автор ссылается, хотя значение этих двух поэтов несоизмеримо.

У теоретиков из «Литературной энциклопедии» находятся доверчивые последователи. Поскольку образ над языком, то со словом можно уже не церемониться. Пермская поэтесса Б. Зиф пишет:

Любое слово поделив на части,

Найду конец, основу и удел.

Могу на слово сесть и покачаться,

Чтобы веселый ветер прилетел.

Человек начал свое земное существование с двух великих завоеваний: с завоевания огня и слова, с завоевания двух энергий, которые и по сей день — главные в жизни человека. Отнимите сегодня у человека одну из этих энергий, и он погибнет. Но если энергия огня развилась сегодня до ядерной, то духовная энергия слова заметно утрачивается.

Мы обогащаемся социально-общественными, техническими, медицинскими, научными словами, но обратите внимание на то, что за полвека не родилось ни одного слова, которое бы выражало какое-то наше новое душевное, морально-нравственное состояние. Здесь всякая утрата невосполнима и катастрофична. Слова, даже отжившие, как архитектурные памятники старины, надо брать под охрану государства. В отличие от материальных памятников, отжившее сегодня слово может ожить и пригодиться нашим потомкам. Природа языка допускает чудо воскрешения.

Мы относимся к языку как к инструменту, как средству поэтического выражения, а между тем в нем заложено нечто большее. В каждом слове исторически отложилась духовная энергия народа, подобно тому как в дереве, в каменном угле отложилась энергия солнца. Задача поэта — извлечение этой духовной энергии.

Долгое время нормой литературного языка был словарь Ушакова, а богатейшие кладовые далевского словаря были под замком. Это сильно обедняло наш поэтический язык. Правда, бесцветных стихов и сейчас много. Как реакция на эту бесцветность у многих молодых поэтов появилось хорошее тяготение к расширению своего словаря, к поиску самовитого слова, но бывает, что некоторые поэты теряют меру.

Язык — свобода, но язык — и узда. Через него предки в какой-то мере руководят нами, чтобы мы не зарвались, но быть у них на поводу тоже нельзя.

В связи с языком остановлюсь на увлечении свободным стихом, или, как его называют французы, верлибром. Для русской поэзии это не ново. Свободные, нерифмованные стихи мы встретим у наших классиков, с той лишь разницей, что они, как правило, сохраняли метрическую, интонационную структуру стиха, то есть не разрушали его до состояния прозы в ее банальном понимании. В свое время верлибром увлекался талантливый Владимир Солоухин. Его удачи были там, где вкладывалась большая цементирующая мысль. Прав Сергей Поделков, выступивший в «Литературной России» со статьей о свободных стихах, страдающих анемичностью, расслабленностью и мелкотемьем. Не менее вредна таким стихам и сложная претензия на философию, которую можно найти в стихах способного молодого поэта из Красноярска Романа Солнцева:

В раскрытом окне деревья

Мерцали голыми сучьями.

Я думал: а вдруг это корни?

А то, что мы все считаем

За корни, — так это ветки…

Пишущим свободным стихом хочется напомнить слова Данте из его трактата о языке «Пир». «Каждая вещь от природы стремится к самосохранению: и если бы народный язык был сам по себе способен к чему-либо стремиться, он стремился бы к самосохранению, каковое заключалось бы в достижении большей (для себя) устойчивости, а большей устойчивости он мог бы достигнуть, только связав себя размером и рифмами». Этому поэту можно верить. Его стихи живут почти семьсот лет.

Слабость общей теории приводит к открытию ложных теорий и дискуссий. Однажды мы очень долго спорили, потратили много газетной и журнальной площади на проблему «лириков и физиков», а потом оказалось, что никакой проблемы нет. Несколько лет. назад появилась теория интеллектуальной поэзии, как будто настоящая поэзия может быть какой-нибудь другой. Беда в том, что некоторые смотрят на литературу по рецептам «Литературной энциклопедии» — отрешенно, вне времени, думая, что бумага родит бумагу, слово родит слово, тогда как слово в конечном итоге должно родить нечто другое, более материальное.

Слабость общей теории приводит к ошибочным оценкам некоторых явлений в нашей поэзии. В качестве примера можно привести известную статью А. Дементьева «О традициях и народности». Не вдаваясь в подробности журнальной дискуссии, естественной в нашей литературной жизни, остановлюсь лишь на ее поэтической части. В ней названо более двадцати поэтов, якобы страдающих надуманной любовью к земле, к России, к памятникам старины и традициям. За этим он видит опасность национальной изоляции и ограниченности. Уже сам факт этой массовой экзекуции поэтов — предприятие сомнительное по своим целям, тем более что среди критикуемых мы встречаем таких, как Д. Ковалев, В. Гордейчев, В. Боков, В. Сорокин, В. Фирсов, О. Дмитриев, В. Котов, В. Сидоров, упрекать которых в национальной ограниченности нет никаких оснований. Если бы критик сказал: «Вы не так пишете о земле, не так пишете о России, можно писать лучше», было бы понятно, но когда он упрекает их за то, что они пишут о земле и России, — это непостижимо. Особенно достается их крестьянскому духу и крестьянской закваске. Его особенно пугает, что у многих поэтов деревня и земля выступают как некое социально-эстетическое начало. Пугаться тут нечего. Деревня, представляющая природу в ее трудовом состоянии, всегда была и будет нашим первейшим эстетическим цехом. О социальном значении деревни нечего и говорить. Третий съезд колхозников сказал сам за себя. Упрекая В. Бокова за то, что в одном стихотворении он представляет себя «ржаным» и «проселочным», критик не заметил в цикле поэта таких стихов о земле: