— Г-Гггномы к-к-кто? — спросил вдруг Свиридов. Это было настолько невероятно, что все повернули к нему головы. Свиридов был самым безнадежным из них — после тяжелой контузии он лежал пластом, ничего не слыша и не говоря ни слова.
— Коля заговорил! Ах ты мой милый, дай же я тебя расцелую! — бросилась к нему Нина.
— Г-г-гномы к-к-кто? — не слушая ее, досадливо морщась, упрямо переспросил Николай.
— Сказка есть такая, — поспешно объяснила Нина. — Не знаешь? Расскажу вечером.
— То страшная история, красноармеец Свиридов, — мрачно сказал Лесняк. — Нельзя ее на ночь. Мы и так травмированные. А тут кошмары пойдут, крик поднимется. Фрицы набегут, и нам полный капут. — Попросил вкрадчиво: — Ты, Нинок, лучше про царевну и семь богатырей расскажи. Хар-рошая сказка! Пусть будет: ты — царевна, мы — богатыри. У них ведь тоже бороды были.
В сторожке раздался дружный хохот красноармейцев. Смеялись охотно, постанывая от боли.
— Были богатыри, — вытерла выступившие слезы Нина, — были, да все вышли! Вон, самим смешно. Хлипкие вы очень. Вот гномы — куда ни шло. Сейчас я вам есть принесу. А потом будет сказка. Ты, Колюня, этого Лесняка больше слушай, он тут наговорит.
Когда они поели, Нина выполнила свое обещание. Рассказала, как невзлюбила мачеха свою падчерицу и выгнала ее в лес, как девочка нашла избушку, где стояли маленькие кроватки, а под каждой — пара крошечных туфелек. Там жили семь лесных веселых и добрых человечков — гномов. Они ходили на работу, а она готовила им еду, и гномы не могли нахвалиться ею:
— Славная и милая у нас хозяюшка! На всем свете такой не сыщешь! Ах как вкусно! Ай да мастерица наша Белоснежка!
— А про яблоко не надо, — перебил ее Лесняк. — Я боюсь. И Свиридову вредно.
— П-п-помолчи! — сказал Свиридов, и раненые его поддержали. Они слушали сказку тихо и серьезно, как дети, завороженные бесхитростным сюжетом и певучим, мягким голосом Нины.
— И вот прознала мачеха, — продолжала Нина, — что падчерице живется хорошо у гномов, и взяло ее черное зло. Изменила она свое обличье и пришла к избушке. Угостила румяным яблочком Белоснежку и исчезла. Девочка надкусила его и заснула глубоким сном — отравленное яблоко оказалось. Вернулись гномы с работы, видят: лежит их маленькая хозяюшка на траве и не дышит. Будили они ее, будили, а добудиться не смогли. Заплакали горько, положили Белоснежку в хрустальный гроб и каждый день приносили ей цветы. И вот однажды проезжал по лесу молодой принц, увидел на лужайке хрустальный гроб, а в нем — неописуемой красоты девушку. Снял он крышку, поцеловал ее в губы, и девушка вдруг проснулась. «Долго же я спала», — сказала Белоснежка…
— И была у них потом свадьба — по усам текло, а в рот не попало, — опять перебил ее Лесняк. — Нет, я не согласен в гномы. Тулеген, добрей меня! Я хочу принцем стать. Пойдешь за меня, Нинок?
— Балаболка, — прикрикнул на него Мезенцев, — мало тебя в детстве пороли! Не порть сказку, люди просят. Тоже мне, принц!
— Порезать можна, — поддержал его и Тулеген. — Рассказывай, Нина…
С этого дня лазарет ожил. Помогая друг другу, бойцы выбирались на лужайку перед сторожкой, грелись на солнышке и вели нескончаемые разговоры. Вспоминали довоенную жизнь, первые бои, гадали, как идет война, когда она наконец кончится. Лесняк старательно балагурил и больше по женской линии истории рассказывал. Мезенцев, шахтер из Донбасса, всегда прерывал его в моменты, когда даже братья Атаевы, до того почти безучастные к таким разговорам, начинали проявлять интерес. Лесняк крякал с досады, но не обижался.
— В общем, конец сами домысливайте, — говорил он и игриво подмигивал. — Мог бы досказать, так разве ж Иван даст? Не любит он женщин почему-то. Может, нецелованный еще? Хотя нет, он не такой. А спросите меня, почему я так думаю? Сказать, Вань?
— Ну, говори, — разрешал Мезенцев.
— Приметил я, какими ты глазами на нашу Белоснежку глядишь. Сам небось в принцы метишь?
— И в мыслях такого не было! — багровел от смущения Мезенцев. — Не похож на тебя, понял? Ох, дождешься, шваркну я тебя когда-нибудь. С непривычки не усидишь. Не трожь Нину!
— Не беленись, не беленись, — успокаивал Лесняк, нисколько не пугаясь его угрозы. — Мы же с тобой душа в душу жить должны. У тебя руки целые, у меня — ноги. Вместе одного бойца составляем, а ты — шваркну!
Он специально поддразнивал Мезенцева, все это видели и добродушно посмеивались.
— А Нину ты, брат, обижаешь, — весело блестя черными глазами, говорил Лесняк. — На нее заглядеться не грех. Некрасива, но принцесса. Огонь-девка!
— Иван тебе говорил — не понимаешь, да? — горячился Тулеген, подступая к Лесняку. — Меня понимай! Нина тебя о́жил. Нехорошо. И красивый она!
— Ожил, ожил, Тулеген, — вроде бы сдавался Лесняк. — И красивый. Шуток не понимаете. Да я за нашу Белоснежку душу выну! — И хитро ухмылялся: — А вот против правды пойти не могу. Хоть режьте меня на куски, а я скажу — хор-рошая девка кому-то достанется! И хозяюшка добрая, и ласковая небось.
— От шайтан! — крутил головой Тулеген, щурил глаза в улыбке. Братья, Дурды и Ашир, такие же худощавые, как и он, тоже крутили головами и щурились.
Грубоватые шутки Лесняка и перепалки по поводу их отвлекали красноармейцев от тоскливых мыслей. Правда, не надолго. Безвестие томило всех. А тут еще почти беспрерывный гул танковых и автомобильных двигателей явственно доносился с дороги, словно нарочно подчеркивая их бессилие.
— Прут и прут, окаянные, — с ненавистью ворчал Мезенцев, и квадратное лицо его каменело от злости, — конца-краю нет! Устроить бы им засаду! И откуда у них сил столько? Ведь от самой границы колошматили их почем зря. А им как слону щекотка!
— Ну, не скажи, — протестовал Лесняк. — Слона нашел! Пощекотали мы их здорово. Это еще фрицам аукнется, вот увидишь. Они этого сами еще не поняли. Как Наполеон.
— Т-т-танки у н-них, — объяснял Свиридов. — С-с-са-молеты.
— Брось, у нас этого добра тоже хватает, — басил Мезенцев. — Думаю я, братцы, что мы попали под их главный удар. Клином они только воткнулись, где у нас войск пожиже, вот и прорвались. А в других местах их, верно, назад за границу выперли. А это, видать, им подмога идет. Вот увидите: скоро им перекроют все, и окажутся фрицы в мешке.
— Стра-тег! — уважительно тянул Лесняк и быстро отскакивал от костра, потому что обидчивый Мезенцев тянулся к нему с кулаками. — Тебе бы, Вань, в маршалы, а?
При Нине бойцы старались не говорить о невеселых вещах. И без того у нее в глазах появился тревожный огонек, она похудела, беспокоясь о них, ища, чем прокормить выздоравливающих. Только ротный не придерживался этого правила — обсуждал все вопросы, не таясь от Нины. День ото дня все глубже становилась хмурая складка на его лбу. Он помогал Нине в ее продовольственных экспедициях, но понимал, что это не выход. Люди недоедают, надо бы сходить в ближайшую деревню за продуктами, а до нее добрых десять километров. Кто пойдет, если только он, братья Атаевы и еще Свиридов могут передвигаться, да и то до первого ветерка, как шутил Лесняк. А без хорошей кормежки им не окрепнуть, не уйти отсюда до осенних холодов. Оставаться же опасно: убежище их никуда не годилось. Рядом дорога, устроят фашисты ненароком привал — и бери голыми руками кадровых бойцов.
Опасения Ярославцева однажды подтвердились. Хорошо еще, что он организовал наблюдение, а то бы им крышка. Привала гитлеровцы не устраивали, просто что-то случилось у них с машиной, и колонна остановилась. Толпа фашистов выскочила на дорогу, разминая ноги. Часть солдат двинулась в лес по своим надобностям, громко гогоча и переговариваясь. Свиридов, бывший в охранении, подбежал к сторожке и слова не мог выговорить от волнения, но старший лейтенант догадался обо всем по его трясущимся губам и приказал уходить.
Дурды и Ашир нагрузились винтовками, Ярославцев вместе с Тулегеном подхватили на руки тяжелого Мезенцева и углубились в чащу, заняли там оборону. Затаились, припав к земле, следя из-за деревьев за врагами, прислушиваясь к чужой речи. Смертельно тревожились за Нину, которая ушла собирать грибы и могла при возвращении нарваться на гитлеровцев.
