Нина слышала, как по дороге тянулись бесконечные колонны войск. Но осмелела она лишь к вечеру, когда уверилась, что никто их не собирается искать. Нина обошла окрестности и обнаружила неподалеку от оврага лесную сторожку. Перетащила туда своих подопечных, принялась хлопотать возле них.

И потянулись долгие дни лесного лазарета, расположившегося по-над самой дорогой, на которой сутками не стихал гул машин. Канонада не приближалась, а, наоборот, отдалялась, пока и вовсе ее стало не слыхать. Помощи явно не предвиделось, и Нина решила, что им придется сидеть здесь долго. Обревизовала оставленные лейтенантом припасы — Димов ушел совсем налегке — и начала экономить их, собирая в пищу щавель, грибы и ягоды. Вернувшись однажды из леса, она обнаружила, что поднялся командир роты.

Ярославцев выполз к порогу и долго сидел на приступке, прислонившись к косяку, оглушенный растревоженной болью в бедре. Потом боль немного приутихла, стала привычней, и старший лейтенант жадно и с наслаждением вдыхал прохладный утренний воздух. Там, в избушке, где скучились на полу раненые, стоял тяжелый дух, все пропиталось запахом йода, а здесь было свежо, пряно пахло травой, ветерок доносил из чащи густой смолистый аромат елей. Ярославцев приметил мох на стволе ближайшего дерева, сполз по ступенькам вниз и, морщась от боли, добрался до него. Отдохнув, соскреб с коры немного лишая, добавил сухих листьев, долго растирал все это слабыми пальцами, просыпая самодельный табак на гимнастерку. Из стершегося уголка письма свернул козью ножку, предвкушая удовольствие, сделал затяжку, но едкий дым колом застрял в горле. Ярославцев подавился им, боясь громко раскашляться. Долго переводил дыхание, мысленно чертыхаясь, проклиная привычку к куреву, и вытирал катящиеся по лицу слезы. Там, около чуть тлевшего, подернутого легким пеплом костра, и нашла Нина ротного.

— Вот и ладно. Вот и хорошо, — певуче и радостно протянула она и опустилась рядом. — Подняла одного. Начало есть, командир. Теперь на поправку пойдете.

В этой ее радости Ярославцев услышал и надежду, и безмерную усталость. Нина говорила и говорила что-то, окая и растягивая слоги, но ротный не слушал ее, понимая, что она разговаривает не с ним, а сама с собой, вслух повторяя свои мысли и мечты, которые она носила все эти дни в себе, врачуя раненых, обстирывая их, готовя еду. Она и ночами-то спала урывками, успокаивая мечущихся в бреду, поднося им пить, сменяя набухшие от крови повязки. Все шли на поправку, только одного Казаряна не уберегла от гангрены.

Ярославцев во все глаза разглядывал девушку, будто впервые видел ее белокурые волосы, разметавшиеся по плечам, полные обветренные и потрескавшиеся губы, испачканные черникой, неровные зубы, крепкую и широковатую в бедрах фигуру, обтянутую выгоревшей гимнастеркой и короткой юбкой. Она была некрасива — рыжая, с белесыми бровями и короткими ресницами, под которыми прятались маленькие серые глаза. Но Ярославцеву она казалась сейчас красавицей, и, глядя на нее, старший лейтенант испытывал чувство, похожее на нежность, за что и разозлился на себя.

— Ну, будет, — резко оборвал он Нину, сознавая, что обижает ее. — Лучше доложите, как все остальные.

Она удивленно вскинула брови: ведь об этом она и говорила. Но, повторила все снова, коротко, по-военному. Плох Свиридов, получше братья Атаевы, долго будут лежать Мезенцев и Лесняк.

Теперь Ярославцев выслушал ее внимательно, расспросил, где они находятся, нахмурился, узнав, что совсем близко от дороги, сказал «спасибо», но так и не извинился. Нина помогла командиру добраться до сторожки, и впервые за все дни войны Ярославцев наконец заснул по-настоящему глубоко. Нина посидела немного рядом, жалостливо глядя на его исхудалое лицо. После ухода Димова с остатками роты старший лейтенант впал в двухнедельное забытье и, наверное, не совсем еще пришел в себя, вот и недослышал ее, не понял. Значит, и обижаться на его вспышку не надо.

Через два дня выкарабкался из сторожки Тулеген Атаев, один из трех братьев-близнецов, составлявших пулеметный расчет. Их всех накрыло миной, поровну набив худенькие тела мелкими осколками.

— Ишь ты, Туля наш поднялся, — всплеснула руками Нина. — Касатик ты мой!.. Так мы, может, и до холодов уйдем отсюда?

— Не торопись, — помешивая варево в котелках, подвешенных над бездымным костром, проворчал Ярославцев. — Сглазишь. От ран ты вылечишь, а с голоду помрем. Разве это жратва для выздоравливающего мужика? Посмотри вон на своего «касатика» — у него же пуп к позвоночнику прилип.

Тулеген пощурил узкие черные глаза, привыкая к яркому дневному свету, оторвался от порожка и, сам того не ведая, повторил, пошатываясь на слабых ногах, путь ротного до подножия дерева, принялся собирать сухой мох. Ярославцев рассмеялся:

— Курить хочется? Терпи. Такая дрянь!

— Не смей, Туля! — вскочила Нина, видя, что Атаев не обратил внимания на предостережение и уже свертывает козью ножку. — У тебя легкое пробито. Нельзя тебе! Ну скажите ему, командир!

— Пачему нельзя? Встал, — значит, можна. Не нада шум. Голова болит, когда многа шум.

— Ах, ты так? Ладно же! — Нина бросила стирку, вытерла руки об юбку, подхватила тощее тело пулеметчика и унесла назад в сторожку. Тулеген свирепо вращал глазами и беспомощно барахтался у нее в руках, пытаясь вырваться, а старший лейтенант Ярославцев изнемогал от смеха.

— Сурово ты с ним, обидится парень, — сказал он, когда Нина вернулась.

— Пусть. Душа в чем держится, а туда же! — сердито ответила Нина и неожиданно расплакалась.

Ярославцев растерялся: тяжелее было — держалась, а сейчас, когда раненые пошли на поправку, она вдруг расстроилась из-за такой малости. Сказывается, видно, напряжение. Он легонько потрепал ее по плечу — будет, мол, — а Нина, повернувшись к ротному, припала к нему и еще пуще расплакалась. И опять в его груди мягко шевельнулось теплое чувство к девушке, но Ярославцев уже не хотел его подавлять, как в первый раз. Только хмурился смущенно: чего доброго, увидит кто из раненых, как он тут с санинструктором в обнимку сидит…

А Тулеген не сдался. На следующее утро, когда Нины не было, он вновь выбрался на волю, прилег на траву рядом с ротным и все-таки закурил.

— И как? — спросил старший лейтенант, удивившись, что Тулеген даже не кашлянул.

— Дура девка, — без обиды сказал пулеметчик. — «Легкий», «легкий» — какой легкий? Греет — лечит.

— Легкое, — поправил Ярославцев.

— А, — махнул рукой Тулеген. — Слушай, хрипит? — И подышал глубоко.

— Нет, — удивленно ответил ротный, послушав. Хрипы и клекот за толстым слоем бинтов и в самом деле вроде поутихли.

— Дура девка, — повторил Тулеген и улыбнулся. — Нет, Нина хороший, да? Только курев солдату — первое дело. Что она понимает?

Отдыхал Тулеген недолго. Отыскал в вещмешке бритву, долго и старательно наводил ее на камне и на ремне, но из этого ничего не вышло. В сердцах сплюнул и стал скоблить лицо на ощупь, оставив бороду по краю.

— Ты почему не по-армейски бреешься? — с интересом наблюдая за ним, спросил Ярославцев. — А на горле что же?

— Тупой бритва. Порезать можна. Кирпич нада. Кожа нада. Где взять? У нас старики так броются.

— Старик нашелся. Ну, давай и меня, что ли…

Тулеген побрил тем же манером и командира, потом своих братьев. Разохотились Мезенцев и Лесняк. Лежали, растирали горевшие лица, непривычно голые после многодневной бороды, посмеивались — очень уж необычный вид стал у всех.

Вернулась Нина, увидела своих подопечных, изумленно ахнула:

— Да кто ж это вас так обкорнал, касатики вы мои?

— Вон тот, который самый худой, — сказал красноармеец Лесняк и кивнул в сторону Тулегена.

— Сам худой, — огрызнулся тот.

— Да вы тут все не больно толстые-то, — сокрушенно вздохнула Нина, но тут же снова засмеялась. — Туля, за что же ты их так?

Пулеметчик не счел нужным ответить, помня вчерашнее свое унижение.

— Ну и пожалуйста, молчи. Скорее вылечишься. А знаете, касатики, на кого вы сейчас похожи? Вылитые гномы! Семь гномов-доходяг, а я, выходит, Белоснежка при вас. Ну, театр с вами, мужички!