На втором мы обнаружили следы черепах, однако, к разочарованию нашему, ни единой не увидели. Мы обшарили берег, густые заросли, но либо черепахи были слишком умны, чтобы попадаться нам на глаза, либо умели сливаться, как хамелеоны, с землей и зеленью, – так или иначе, а мы снова остались с пустыми руками. К наступлению ночи мы погрузились в баркас и поплыли к тому, что капитан называл островом Тимор, а мы «плыви-туда-не-знаю-куда».

– Эх, поиграл бы нам сейчас Майкл Берн хоть часок, – произнес кто-то в середине нашей посудины, тихо разрезающей ночные воды. Я был совершенно согласен. Даже недолгая музыка судового скрипача безусловно подбодрила бы нас; даже воспоминания о ночных танцах, помогавших разгонять нашу кровь по телу, и оно было счастливым.

– Мистер Берн – пират и мятежник, – резко ответил капитан. – Я не желаю слышать его имя на борту нашего судна.

– Да, но он лихо играл «Нэнси из Уэйлза», – с некоторой грустью произнес мистер Холл, и я не мог не вспомнить тот вечер, когда коку велено было танцевать под эту самую песню, а сам я с такой беспечностью выбрал мистера Хейвуда, паскудника, ему в партнерши. Как все-таки давно это было. В другой жизни. Когда я был еще просто мальчишкой.

– Слышать об этом ничего не желаю, – сказал капитан, и я подумал, что в иных обстоятельствах он эти слова прокричал бы, однако в ту ночь был слишком усталым, чтобы напрягать горло. – Если кто-то из вас хочет спеть, пусть поет, – прибавил он, – но давайте забудем об изменниках и об этой песенке.

Никто не запел. Сил не было.

Флетчер кристиан, жалкая свинья, позволил мистеру Блаю – когда силой отнял у него корабль – взять с собой судовой журнал, и теперь капитан посвящал немалую часть каждого вечера, что-то записывая туда карандашом. Иногда он писал подолгу, иногда совсем коротко, но готов поклясться, что не было в нашем плавании дня, не отмеченного в его журнале.

Я как-то спросил у него, зачем он возится с записями, и капитан с легкой улыбкой ответил:

– Затем, что в конце концов мы вернемся домой. Завершив одно из самых замечательных плаваний. Я заношу в журнал все, что произошло после нашего изгнания с «Баунти», а помимо этого, коротко описываю острова, рифы и береговые линии, какие попадаются нам по пути. Таков, понимаешь ли, долг морехода.

– А про меня вы тоже пишете, сэр? – поинтересовался я.

Капитан коротко усмехнулся, покачал головой:

– Это не роман, мастер Тернстайл. Это описание мест и ландшафтов, флоры и фауны, широты и долготы всего, что может представлять интерес для будущих путешественников. Но никак не мой личный дневник.

– А вы не хотите превратить ваш журнал в книгу? – спросил я.

– В книгу? – Он наморщил лоб, поразмыслил. – Никогда об этом не думал. Я полагал, что мои записи пригодятся адмиралам, а не публике. По-твоему, они могут заинтересовать широкого читателя?

Что я знал о читателях, я, за всю мою жизнь прочитавший всего две книги, да и те о стране Китай?

– Наверное, об этом лучше спросить у мистера Зелеса, – предложил я. – Того французского джентльмена. Ну, из-за которого я попал в эту заваруху.

– А, у Маттье, да, пожалуй, – согласился капитан. – Хотя, по правде сказать, мастер Тернстайл, в том, что ты стал слугой на борту нашего судна, твоей вины больше, чем его, тебе так не кажется?

– Пожалуй, – признал я.

– Но не исключено, что ты прав, – сказал он и записал еще что-то. – Адмиралтейству может захотеться издать мой отчет, дабы достойные англичане, мужчины и женщины, в точности узнали, что представляют собой офицеры вроде Флетчера Кристиана и Питера Хейвуда. Такое издание покроет бесчестием их имена, Тернстайл, попомни мои слова.

Я и на миг не усомнился в этом, да так ему и сказал, добавив, что его воспоминания станут хорошим чтением. Капитан снова усмехнулся.

– Ты не перегрелся сегодня на солнце, Тернстайл?

– Нет, сэр. А что?

– Ты нынче необычно оживлен.

– Характер такой, сэр, – немного обидевшись, ответил я. – Вы разве этого не заметили?

Капитан, не ответив, окинул взглядом острова слева и справа, мимо которых мы шли в открытый океан.

– Проход Эндевор, – сказал он. – Величавое зрелище, не правда ли? Стоило претерпеть выпавшие нам невзгоды хотя бы для того, чтобы пройти здесь на нашем суденышке.

– Да, сэр, – ответил я, озираясь. Честно говоря, он был прав. Вид был на редкость красивый, я счел бы его и еще более красивым, если бы мне не пришлось вот уже больше месяца только и видеть вокруг, что воду.

Вода-то и была для меня причиной мучительной заботы. Мы плыли уже тридцать восемь дней, останавливались на островах, когда находили их, чтобы отдохнуть и насытиться, однако из карт, которые я целый год разглядывал день за днем в каюте капитана, мне было слишком хорошо известно, что когда мы минуем проход Эндевор, то пойти сможем лишь прямиком к Тимору, а это самое малое неделя пути. Нам придется экономить провизию, сносить голод и жажду, пока мы вновь не увидим землю, и только когда мы ее увидим – если увидим, – путешествие наше завершится, мы будем спасены.

В этот день с лиц многих из нас не сходило выражение покорности. Одни, такие как Питер Линклеттер и Джордж Симп сон, знавший и хорошие дни и дурные, в зависимости от состояния его рассудка, выглядели испуганными тем, что нас ждет, и я был уверен, что малейшее сомнение, высказанное другими моряками, обратило бы их испуг в ужас. Других, Роберта Лэмба к примеру, предстоящие испытания, казалось, почти возбуждали, эти люди были уверены: чем бы все ни закончилось, терпеть нынешние тяготы нам осталось недолго. Но были и те, подобные капитану Блаю и мистеру Фрейеру, чьи лица неизменно выражали только одно – выдерж ку; они всегда взирали в будущее с надеждой на спасение. Мою же голову наполняли страхи первых, душу – храбрость вторых, а сердце – желание походить на третьих, ибо только они и могли спасти нас, во всяком случае я в это верил.

Этим вечером капитан, раздавая нам еду из корзины, услышал немало горестных вздохов и понял – моряки разочарованы, пусть и не все.

– Положение наше вы знаете, – сказал он. – Впереди плавание, которое продлится неделю, а возможно, и дольше. Нам придется съедать лишь то, что позволит работать нашим телам и разуму. Другого выбора, если мы хотим выжить, у нас нет.

Мы согласились с ним, конечно согласились, но легче нам от того не стало. Нас ждало последнее испытание. И началось оно сегодня, в наш тридцать девятый день.

Весь этот день у меня кружилась голова, как будто мой разум принадлежал мне не полностью. Я просидел два часа на веслах, а когда встал, пришлось ухватиться, чтобы не упасть, за плечи двоих ближайших мужчин – удовольствия им это не доставило, о чем они мне и сообщили. Я попытался поговорить о своем самочувствии с хирургом Ледуордом, однако он то засыпал, то просыпался, а проснувшись, совсем на себя прежнего не походил, и я оставил его в покое.

Помимо этого, я помню мало, если не считать ропота моряков на то, что капитан отменил дневную кормежку, оставив только утреннюю и вечернюю, да и те были скудны донельзя. Сделать он ничего не мог. Он хотел, чтобы мы остались в живых.

Дождь еще шел прескверный. Вот это я помню.

В этот день я опять занемог – при всяком взгляде в небо мне приходилось хвататься за что-нибудь обеими руками, дабы сохранить хоть какое-то подобие чувства реальности. Один мой глаз – левый, сколько помню – застлала мгла, и с уверенностью назвать его зрячим я не мог. Я бешено моргал, но все без толку, а когда пожаловался на то капитану, он сказал, что это фокусы голода. Капитан испросил мнение хирурга Ледуорда на сей счет, но тот просто сказал, что так оно и есть, и отвернулся от нас, хотя в присутствии капитана моряки позволяли себе подобное редко. Я решил, что хирурга одолела хандра, и приставать к нему не стал.