– Кайкала, – ответил я, должным образом устыдившись, – прости. Тогда эта ложь казалась мне безвредной. Я просто думал, что…

– Ах, Эй-Ко, какое это имеет значение? – быстро сказала она. – Мне все равно. Я лишь хочу уйти отсюда. Ты возьмешь меня с собой?

– Тернстайл! – донесся с берега крик капитана Блая.

– Это капитан, – сказал я и отвернулся от нее. – Мне пора.

– Нет, постой! – взвизгнула она, схватив меня за руку. – Возьми меня с собой!

– Не могу, – сказал я. – У меня другие планы. И что бы я ни чувствовал к тебе, но после мистера Хейвуда… Никогда! Ни за что на свете!

Я проскочил по полянке, вернулся на берег, где стояли у баркаса озирающиеся по сторонам офицеры.

– Ну вот и ты, Тернстайл, – воскликнул капитан. – А я уж забеспокоился, не надумал ли и ты дезертировать. Поторапливайся, мальчик. Мы возвращаемся на корабль.

– Простите, капитан, – сказал я. – Я не…

Закончить я не успел, ибо услышал за своей спиной топот бегущих ног, вопли и увидел, как офицеры вытаращили глаза. А следом решил – на миг, – что меня уже убили, потому как что-то обрушилось мне на спину и я полетел на песок. Однако это была всего лишь Кайкала.

– Возьми меня с собой, Эй-Ко! – кричала она. – Пожалуйста! Я буду тебе хорошей женой!

Я сел, затем с трудом поднялся на ноги, потрясенный неистовством, которое бушевало в ее глазах, посмотрел на офицеров и капитана, все они хохотали как безумные, глядя на нас, – все, кроме мистера Хейвуда, который гневно взирал на Кайкалу, обозленный тем, что она попросилась в жены ко мне, а не к нему.

– Я не могу, – сказал я и метнулся к баркасу. – Капитан, скажите ей!

– А ты, Тернстайл, нашел здесь хорошенькую жену!

– Пожалуйста, капитан!

– Простите, мисс, – сказал он, утирая выступившие от смеха слезы. – Это решительно невозможно. Корабль – не место для леди.

Мы попрыгали в баркас и отчалили от берега, но ее это не остановило, она поплыла за нами и едва не получила за свои старания веслом по голове.

– Боже мой, Турнепс, – сказал мистер Кристиан, – а ты, похоже, обладаешь талантами, о коих мы и не догадывались.

Я покривился, не смея взглянуть на мистера Хейвуда. Через несколько минут Кайкала утомилась, а мы между тем уже подходили к «Баунти». Офицеры все еще посмеивались, она повернула к берегу, голова ее то скрывалась за волнами, то появлялась снова, – Кайкала покидала мою жизнь навсегда.

Да, она причинила мне боль.

Она предала меня, хоть и не видела в содеянном ею предательства.

А под самый конец повела себя так, что я порадовался расставанию с ней.

И все же я любил ее какое-то время. Мою первую женщину. Благодаря которой я узнал о себе много нового. Мне было грустно расстаться с ней. Вот вам, коли хотите знать ее, вся правда. И если, по-вашему, я излишне сентиментален, пусть будет так.

Итак, мы отплыли.

Остров скрылся из виду, матросы приступили к выполнению своих обязанностей, саженцы хлебных деревьев благоденствовали в горшках, капитан был счастлив снова вернуться в море, офицеры с довольным видом расхаживали по палубе и отдавали приказы, а я возвратился на мое место у капитанской каюты, готовый служить, но обдумывая побег и гадая, куда забросит меня судьба после Вест-Индии.

Если бы вы спросили об этом меня, я сказал бы, что моряки – каждый моряк – сожалели об оставленном позади Отэити, при этом понимали: все хорошее имеет пределы. И сказал бы потому, что именно так и думал.

Но был, как вам теперь хорошо известно, решительно не прав.

Оглядываясь на несколько коротких недель, прошедших между нашим уходом с Отэити и ночью, о которой сейчас пойдет рассказ, я с изумлением понимаю, что они составили целую вселенную разочарований, подавленности и происходящих на «Баунти» сговоров, о коих я пребывал в полном неведении. Ныне мне представляется, что на борту нашего судна имелось четыре отдельные группировки: первая состояла из одного человека, капитана, вторая из его офицеров, третья из матросов, а четвертая опять-таки из одной живой души, из меня – мальчишки, который, с одной стороны, обязан был обслуживать командира корабля, а с другой – страдал от отчуждения, возникшего между ним и экипажем. Я проводил многие ночи на палубе в поисках собеседников, да и вообще какого-то общества, но мои товарищи отвергали меня, полагая, что я донесу любое их слово прямиком до капитана. Мнение, безусловно, несправедливое, ведь за полтора проведенных мной на борту «Баунти» года я ничьего доверия ни разу не обманул, однако, поскольку главным доказательством моей бесчестности служила близость койки, на которой я спал, к капитанской каюте, любые попытки изменить отношение матросов ко мне были обречены на провал.

Конечно, временами они мне еще и завидовали. Все же понимали, что я обладаю непосредственным доступом к капитану. Последний относился ко мне с определенной добротой, хотя, узнай он, что я постоянно помышляю о бегстве с корабля, доброта эта сменилась бы чем-то для меня весьма неприятным. Так ведь и любой наш моряк готов был облобызаться с ним. Когда капитан выходил на палубу в терпимом настроении и обменивался любезностями с кем-то из матросов, последний вставал на задние лапки и сообщал мистеру Блаю все сведения, коих тот требовал, и много чего сверх них, подробно рассказывая о своей жизни на родине, о людях, по которым он скучал. Все сводилось к одному: капитан был на судне главным, обладал властью, и каждому хотелось погреться в лучах этого солнца.

Но это означало также, что мне никто доверяться не собирался.

Вечером 28 апреля я пребывал в беспокойном расположении духа. Мы покинули Отэити уже три недели назад, однако до Вест-Индии было еще далеко. Погода стояла ничем не примечательная, командой владела тоска. Из услышанных мной разговоров я знал, что матросы отнюдь не забыли об испытанном ими на острове, напротив, скучали по нему все сильней и сильней. Они говорили об оставленных там женщинах, о тамошней спокойной жизни, закончившейся так скоро. О рае, навсегда потерянном ими. А потом опускались на четвереньки и драили палубу.

По вечерам, когда мистер Берн выходил со скрипкой и начинались танцы, – во исполнение приказа капитана, желавшего укрепить наши тела, – едва ли находился человек, который, глядя на потных, усталых матросов, топавших вокруг скрипача костлявыми ногами, не вспоминал о кострах, туземцах и музыке острова, о тех, других танцах, под конец которых его уводили по песку, чтобы он мог вкусить столько наслаждений, сколько способна была дать ему ночь. «Баунти» заменить остров не мог, это понимал каждый.

Капитан, которого мучила мигрень, лег спать раньше обычного, что само по себе было благословением, поскольку настроение у него в тот день было дурное, он ходил по палубе, кляня все на свете и осыпая оскорблениями офицеров (даже чаще, чем матросов), – а я старался держаться невдалеке от него, вдруг понадоблюсь, но близко не подходил, чтобы не попасться ему на глаза и не получить свою порцию проклятий. Что вызвало этот прилив озлобления, мне было неведомо, но ко времени, когда капитан лег, по всему судну разлилась неприязнь к нему и едва ли нашелся бы на борту человек, не желавший, чтобы мистер Блай проспал несколько дней подряд.

Мне, однако ж, ложиться было рано, и потому я побрел на палубу – подышать свежим воздухом. Услышал там тихо играющего на скрипке мистера Берна, увидел группу негромко разговаривающих матросов. Я хотел было подойти к ним, но с внезапным раздражением понял, что ни в какой компании не нуждаюсь, – во всяком случае, на этот вечер. Разговаривать они, увидев меня, все равно перестали бы, а лишний раз ощутить их неприязнь мне не хотелось. И потому я направился к бизань-мачте, у которой, насколько я мог видеть, меня ожидали покой и одиночество. Башмаки я оставил в трюме, отчего передвигался беззвучно.

Я остановился у поручней, вгляделся в темную ночь, в ту сторону, откуда шел «Баунти», и очень скоро обнаружил, что совсем рядом, но не так близко ко мне, чтобы я мог разглядеть кого-то, также ведется разговор. Один голос несомненно принадлежал мистеру Кристиану, в другом я уверен не был. Я почти не обращал на собеседников внимания, пока что-то в их интонациях и словах не заставило меня навострить уши. Здесь я передаю то, что услышал.