– Я бы с большим удовольствием, сэр, – ответил я.

– А нет никого… никого, кто тебя хватился бы? Родители, как ты сказал, отсутствуют. Но может быть… любимая тетушка? Любящий дядя? Старая бабуля?

– Никого, сэр, – сказал я, и это признание меня несколько опечалило. – Я совсем один на свете.

Он с улыбкой покачал головой и произнес:

– Нет, мальчик, ты не один. Не один. И никогда уже один не будешь.

С этими словами он протянул мне руку. Колебался я всего лишь секунду-другую.

А после принял ее.

Еще более жалкий день. С утра лил дождь и дул беспощадный ветер, который с такой силой швырял баркас вверх-вниз, что я окончательно уверился – всех нас ждет скорая смерть, к тому же эта качка не позволяла нам набрать дождевой воды. Когда ветер стих и мы пошли вперед – теперь уже к Новой Голландии[9], от которой нас, по словам капитана, отделяло шестьдесят-семьдесят лиг, стало очевидно, что некоторые из нас подавлены до последней крайности. Судовой клерк Джон Сэмюэль ни для какой работы пригоден не был, а выглядел так, что оставалось лишь гадать, долго ли он протянет; он больше не жаловался, не просил еды и казался смирившимся с судьбой. Примерно в таком же состоянии пребывал и наш ботаник мистер Нельсон, который каждые несколько часов пугал меня, скрючиваясь и прижимая руки к животу так, точно гарпун медленно протыкал его плоть и раздирал кишки, а затем испускал крик, какой можно услышать от попавшей в силок лисы. Мне и представить было страшно боль, которую испытывал несчастный, впрочем, мука, искажавшая его лицо, говорила об этом достаточно, и я не сомневался, что, предложи ему выбор между дальнейшими надеждами и верной смертью, ответит он незамедлительно. Офицерам приходилось не лучше. Мистер Эльфинстоун был крайне подавлен, лицо его покрывала большая, чем у других, бледность, живот раздулся от голода. За последние два дня он не сказал ни слова, даже капитану, у которого, по-моему, сердце разрывалось, когда он смотрел на беднягу. Что же касается мистера Тинклера, его помешательство все усиливалось, хоть он немного и притих, поскольку голод и жажда отняли у него последние силы.

Я считал, что мне в сравнении с ними повезло – хоть я и хотел есть и особенно пить, кое-какие силы в моем теле еще сохранились, да и от судорожных болей в животе я не страдал. В результате я, разумеется, проводил на веслах больше времени, чем прежде, однако это теперь доставляло мне удовольствие. Уж коли на то пошло, когда я раз за разом склонялся вперед и откидывался назад, помогая нам двигаться вперед, что-то утешительное созревало во мне. К тому же я начинал верить, что держу в руках общую нашу судьбу, а стало быть, и мою собственную. Если я смогу просто плыть и плыть дальше, то, пожалуй, снова стану тем, кто увидит землю. В конце концов, именно я первым заметил Отэити… когда ж это было-то? Чуть ли не целую жизнь назад.

Три раза в день капитан делил кусочек хлеба на восемнадцать частей. Как ему удавалось добиваться равенства получавшихся крох, для меня оставалось загадкой, но ведь удавалось же, поскольку ни один из моряков не получал больше ему положенного, даже те, кто страдал сильнее других, и меня это радовало, потому что иначе все прочие сочли бы дележку нечестной.

Под вечер этого дня мне выпал очень дурной час, о котором ничего говорить не хочу, скажу только, что я окончательно поверил: живым мне из баркаса не выйти.

И совершенно пал духом.

Ужасная приключилась история, а началась она с того, что появилась стая бакланов, которые закружили над нами, галдя что-то жуткое. Мы страшно разволновались, все до единого, ведь если изловить одного, можно будет сытно поесть. Мистер Фрейер медленно поднял со дна баркаса гарпун и велел всем сидеть тихо, не двигаться и ждать – вдруг один из бакланов опустится на край борта.

– Было б у нас два гарпуна, мы бы с этим делом куда лучше управились, – произнес голос за моей спиной – не знаю чей, я смотрел на птиц и оборачиваться не стал, не хотел доставлять удовольствие мерзавцу, который позволил себе сделать это замечание.

– Тише, джентльмены, прошу вас, – негромко и спокойно сказал мистер Фрейер. – Мистер Блай, может быть, положим на кромку борта кусочек хлеба?

– Будет очень жаль лишиться его впустую, – неуверенно сказал капитан.

– Но если это заставит какую-то птицу спуститься, обещаю, больше она не взлетит.

Капитан поколебался, но, видя, что ни один баклан садиться на борт не собирается, и понимая, что они могут просто улететь, извлек из корзины вкуснейший на вид кусок хлеба и аккуратно опустил его на кромку – неподалеку от штурмана.

– Лучше будет, если вы убьете птицу раньше, чем она его съест, – тихо сказал капитан.

Хороший был кусочек, можете мне поверить, гораздо больше тех, что получали мы, но с другой стороны, ему и следовало быть не маленьким, иначе птицы его не заметили бы и не решили, что его стоит схватить. Пока я смотрел на него, живот мой урчал и екал от мучительного голода, и, смею сказать, я был не единственным в баркасе, кого так и подмывало подскочить к хлебу, сцапать его и проглотить прежде, чем кто-то остановит, да только сделать это означало обречь себя на мгновенную смерть.

– Ну сядь же… – прозвучал голос мистера Фрейера, и, клянусь, он встретился глазами с какой-то из птиц, потому что несколько мгновений спустя одна из них стала снижаться и зависла над хлебом, осторожно оглядывая его, оглядывая нас, пытаясь понять, не причиним ли мы ей зла. – Все замерли, – сказал мистер Фрейер, да на борту никто уже и дышать-то не решался, не то что пошевелиться. Такие мгновения кажутся часами, но вот, к великой нашей радости, птица опустилась на кромку борта, вцепилась в нее лапками, клюнула хлеб и проглотила его, зато миг спустя гарпун мистера Фрейера пронзил ее и пригвоздил к борту.

Вскрик баклана слился с нашим хриплым воплем и хлопаньем крыльев над нами – птицы немедленно унеслись прочь, – и, клянусь, я не мог вспомнить, когда еще был столь головокружительно счастлив.

– Трижды ура мистеру Фрейеру! – воскликнул мистер Эльфинстоун, и мы в упоении согласились сыграть эту комедию, и посмотрели бы вы, каким облегчением и радостью озарилось лицо штурмана. По-моему, я никогда не видел его настолько довольным собой. Он повернулся к капитану, протянул ему убитую птицу, а мистер Блай звучно хлопнул его по спине.

– Отличная работа, мистер Фрейер, – сказал он, стараясь, однако ж, сдержать свой восторг. – Никогда еще не видел такого точного удара.

Мы смотрели, как капитан вытягивает из тела птицы гарпун и начинает ее ощипывать. Никто из нас, разумеется, не подумал, что он разделит ее на восемнадцать порций, – напротив, мы слишком хорошо знали: капитан разрежет птицу на части и постарается кормить нас ими четыре-пять дней, и все же то было приятной переменой после привычных крошечек хлеба, изрядный кус которого только что слопала наша добыча.

Положив ощипанную птицу на кромку борта, мистер Блай взялся за нож, чтобы разрезать ее, и вонзил нож в тушку, и повел им к шее птицы, деля ее на две равных половины, и тут же те из нас, что были с ним рядом, вскрикнули от внезапного отвращения. Ибо увидели мы не белое мясо и кровь, не потроха, как ожидали, но нечто черное, похожее на деготь. Капитан застыл, губы его покривились, потом он сделал еще один надрез, а потом, к нашему изумлению, вскрикнул и швырнул тушку в море.

– Капитан! – потрясенно воскликнул я.

– Птица была больной. – И, клянусь, не будь его желудок пустым, капитана вырвало бы за борт. – Есть ее было нельзя. Она убила бы всех нас.

– Это знамение, – сказал Вильям Пекоувер, вставая, и вид у него был совершенно пришибленный. – Это знамение, моряки, – повторил он. – Черная немочь птицы означает, что все мы умрем.

– Сядьте, мистер Пекоувер! – рявкнул капитан.