Я попытался сесть и понял, что лежу под простыней голым и уже наполовину обнажился перед женщиной. И быст ро накрылся простыней по плечи и покраснел.

– Не надо стесняться, – сказала женщина и чуть отвернулась в сторону. – Я целую неделю ухаживала за вами. Боюсь, тайн от меня у вас не осталось.

Я насупился, однако сил на то, чтобы испытывать стыд, у меня не было, и потому просто отвел взгляд от женщины и осмотрелся вокруг. Нет, я находился не в море, точно, а в комнате со стенами – похоже, что из бамбука. Пол под нами был твердым, а вот кровать, на которой я лежал, такой мягкой, какой я и упомнить не мог. Снаружи доносились звуки какой-то суеты, людские голоса. Я спросил:

– Так где же я? – и не без удивления почувствовал, что глаза мои наполняются слезами. Все-таки происходящее было большим потрясением, хоть и нельзя сказать, что неприятным.

– На Тиморе, – ответила женщина. – Слышали о таком?

– Капитан… – пролепетал я; воспоминания о плавании медленно возвращались ко мне. – Капитан говорил о нем. Так, значит… – Мне с трудом верилось в возможность того, о чем я собирался спросить. – Значит, мы доплыли сюда живыми? Не утонули?

– Конечно, не утонули, – подтвердила она. – И рыбы вас тоже не съели. Да, вы доплыли сюда. Насколько я знаю, став жертвами пиратов, вы провели в море сорок восемь дней. Это поразительный подвиг.

– Мы выжили, – изумленно произнес я. – Как и говорил капитан.

– Ваш капитан – замечательный человек, – сказала женщина.

Я поморгал, глядя на нее, в голове у меня вдруг зароились тревожные мысли, и я сел, почти выставив напоказ мои причиндалы, однако мне было не до них.

– Он тоже жив? – спросил я. – Скажите мне сразу: капитан, мистер Блай, он жив?

– Да, да, – ответила женщина и положила, чтобы успокоить меня, прохладную ладонь на мое голое плечо. – А теперь ложитесь, юноша. Вам пока не стоит растрачивать силы. Сначала вы должны совсем поправиться.

– А он хорошо себя чувствует?

– Когда вы пристали к нашему берегу, чувствовал он себя плохо, – признала она. – Был очень болен, как все вы. Пожалуй, даже сильнее всех. Но он быстро приходит в себя. Он обладает великим… духом, в этом нет никаких сомнений. И сгорает от негодования.

– Негодования?

Женщина на миг сузила глаза, словно не зная, стоит ли ей продолжать, а затем встряхнула головой, решив, что не стоит.

– Он жив, и вы живы, и вам ничто не грозит. Вы в голландском поселении, среди цивилизованных христиан. Мы выхаживаем вас.

– И спасибо вам за это, – сказал я, ложась. Услышанное сняло груз с моей души. – Скажите, я был очень болен?

– Очень, – ответила она. – Одно время мы думали, что потеряем вас. В тот первый день вы были совсем слабы. Мы поили вас водой, пытались накормить фруктами, но бо́льшую их часть вы отвергали. На второй день вам стало немного лучше. На третий вы ненадолго пришли в себя, сели и сказали мне несколько слов.

– Не может быть! – в удивлении воскликнул я. – Совсем ничего не помню.

– Вы бредили, вот и все. Кричали: «Я не вернусь к вам!» и «Я должен спасти моих братьев!»

– Неужели так и кричал? – тихо спросил я.

– Да. Но вашим братьям ничто не грозило. Они тоже поправлялись.

Я нахмурился, не понимая, о чем она говорит.

– Мои братья? Так вы их знаете?

– Конечно, – ответила она. – У вас расплываются мысли, юноша, вы плохо меня понимаете. Ваши братья. Моряки, которые плыли с вами в баркасе. После бунта.

– А, вот оно что, – сказал я. – Понятно. Вы решили, что я говорил о них.

– Разве это не так?

– Ну да. И что было потом?

– Потом вы снова ослабли, несколько дней мы не знали, удастся ли нам удержать вас на этом свете. Но вчера ваши щеки порозовели и вы очнулись.

– Вчера? – удивился я.

– Мы поговорили. Я дала вам воды, а вы сказали, что ее следует экономить.

Вот в это я поверить никак уж не мог.

– Это было вчера? – спросил я. – Мне казалось – несколько минут назад.

– Зато сегодня вы куда как бодрее, – сказала он. – Все, вы вернулись к нам, худшее позади.

– Значит, я буду жить?

– Нисколько не сомневаюсь.

– Что же, рад это слышать, – сказал я, потрясенный ее уверенностью. Тут на меня напала великая слабость, и я сказал, что мне нужно поспать. Женщина улыбнулась по-доброму и ответила, что это хорошая мысль, что мое тело нуждается в отдыхе, она последит за тем, чтобы меня кормили, поили и омывали, я же могу спать вдосталь, пока не встану, не начну ходить и не отправлюсь домой.

Домой, подумал я. О доме-то я и забыл.

И снова уплыл в сон, и пока мое сознание перебиралось из уютнейшей комнаты, где я лежал, в какое-то другое место, населенное мечтами и воспоминаниями, я услышал, готов поклясться в этом, знакомый голос, который осведомился у женщины о моем здравии, и услышал ее ответ: тревожиться больше не о чем, все может занять еще несколько дней, однако я молод, полон желания жить и не позволю одолеть меня каким-то там голоду и жажде.

– Хорошо, хорошо. Этот мальчик и его память мне еще очень понадобятся.

Тут я заснул.

В августе, примерно через шесть недель после того, как мы достигли Тимора, команда баркаса «Баунти» поднялась на борт голландского корабля «Ресурс», шедшего на Яву, откуда отправлялись в Европу торговые суда, которые могли доставить нас на родину. Я уже почти полностью оправился – много ходил, хорошо питался, и с каждым днем тело мое крепло, а бледность мало-помалу покидала лицо.

Не всем, однако же, выпала такая удача.

Как ни горько мне говорить об этом, но за время, прошедшее между днем, когда мы увидели землю, и тем, в который я открыл глаза, мы потеряли пятерых наших товарищей – моряков, переживших сорок восемь дней плавания, но бывших уже при смерти ко времени, когда мы достигли Тимора. Старший матрос Питер Линклеттер прожил после нашей высадки не более часа-двух и, кажется, даже не узнал о том, что мы достигли цели; и то сказать, к той поре он был при смерти уже два или три дня и просто ждал, когда Спаситель вспомнит о нем и пошлет ему кончину. Вечером того же дня мы потеряли и Роберта Лэмба, судового мясника, который был, насколько я помню, ужасно болен всю последнюю неделю, а ступив на сушу, сразу впал в беспамятство.

С особенным сожалением капитан говорил о потере ботаника «Баунти» Дэвида Нельсона, которого не смогли оживить ни вода, ни пища, – он был призван в вечный дом свой на второй после нашего прибытия день. Думаю, эта утрата особенно удручала мистера Блая еще и потому, что мистер Нельсон был последней ниточкой, которая связывала капитана с хлебными деревьями Отэити, человеком, который относился к нашей миссии с не меньшей, чем у капитана, страстностью и был способен, как надеялся он, многое сказать в его пользу по возвращении в Англию.

А потом за ними последовал и несчастный мистер Эльфинстоун – он стал единственным покинувшим нас мичманом. Как и все мы, Тимора он достиг в состоянии самом жалком, но если мне выпало счастье прийти в себя и набраться сил, то мистер Эльфинстоун их только терял и пару дней спустя умер.

И наконец, через день после того, как я очнулся, мы лишились нашего кока Томаса Холла. Меня эта смерть опечалила в особенности, потому что он всегда был необычайно добр ко мне, а если и относился к приготовлению нашей пищи с таким же тщанием, с каким собака или грязная свинья относятся к гигиене, то все-таки готовил ее, я же считал его хорошим человеком и другом в придачу. Похороны мистера Холла были единственными, на каких я смог присутствовать. Тяготы положения нашего, постепенное осознание всего выстраданного и перенесенного нами и то, что, придя в себя, я стал свидетелем новой смерти, все это сильно подействовало на меня, и, когда мы предавали мистера Холла земле, я ревел в три ручья. Та еще получилась сцена, капитану пришлось даже увести меня в мою комнату.

– Извините, сэр, – сказал я, сидя на кровати, вытирая глаза и чувствуя, что одно-единственное доброе слово капитана извергнет из меня новые слезы, да что там слезы – потоки горести и страдания.