Я добрался до «Кючук Парижа»[9]. Кое-где фонари скудно освещали улицу. Вокруг — ни души. Я остановился перед одним из многочисленных маленьких домиков, притаившихся в бедном рабочем квартале. Здесь жила семья тети Тинки. Я внимательно осмотрелся, убедившись, что за мной никто не следит, открыл калитку и вошел во двор. Прошел напрямик по уже опустевшим грядкам я тихо постучал в окошко кухни. Долго ждать не пришлось. Дверь заскрипела, и я юркнул в образовавшуюся щель…

Тетя Тинка ввела меня в комнатку, зажгла лампу и, улыбнувшись, подала руку:

— Ну, как живешь, Моисей? Давненько ты не заходил.

— Спасибо, хорошо, а вы как? — И я устало опустился на стул.

— Все так же. Живем помаленьку. Сам знаешь, работа, дети…

Она присела на лавку у стены и смотрела на меня с материнской нежностью и озабоченностью:

— Ты голоден? Да зачем я спрашиваю, присаживайся к столу, перекуси!

Я проглотил слюну. За весь день мне не удалось съесть ни крошки хлеба. Тетя Тинка стала проворно хлопотать, приготовила ужин и присела напротив меня. Пока я ел, она, скрестив руки, молча с умилением наблюдала за мной. Только время от времени с притворной строгостью приговаривала:

— Ешь, ешь, ну не смущайся же! Видишь, какой ты худой стал.

Я жевал послушно и молчаливо…

Тетя Тинка уже много лет работала на табачной фабрике. Ценой непосильного труда и страданий, впрочем выпавших на долю всех македонцев-беженцев, она вырастила четырех детей и внуков. За ее энергию и молодое сердце мы ласково называли ее тетей Тинкой. Это была маленькая, сухощавая женщина, но ее лицо, изрезанное множеством морщин, молодили добрые карие глаза. Она была очень подвижной, вечно что-то делала, говорила мало, не задерживалась возле нас подолгу, но мы всегда ощущали ее присутствие. Она была душой всех подпольщиков. Дрожала над нами, как родная мать.

— Хочешь еще? — наклонилась ко мне тетя Тинка, и не успел я ответить, как она взяла мою тарелку и снова наполнила ее до краев.

— Где дядя Михал? — спросил я.

— Спит. Но если он услышит, что ты пришел, то тотчас же появится.

Дядя Михал Карев, ее муж, был типичным македонцем. Он тоже работал на табачной фабрике. Этот низкорослый, осанистый и усатый человек очень любил рассказывать истории о комитах[10]. Он считал, что дни фашизма уже сочтены. К моему товарищу Пройчо, с которым я часто у них укрывался, дядя Михал относился с большим уважением, как к старому комиту. Может быть, потому, что он выглядел очень внушительно — высокий, черноглазый, с густыми усами. При каждой встрече дядя Михал выпячивал грудь, закручивал ус, крепко пожимал ему руки и произносил свое неизменное: «Здравствуй, товарищ!», выражая этим почет и уважение. Только меня он не удостаивал этим словом «товарищ». Похоже, что из-за моего хилого вида и юношеского лица, на котором все еще не росла борода, он считал меня неопытным, новоиспеченным подпольщиком. При каждой встрече дядя Михал хлопал меня по плечу, здоровался и говорил:

— Ну как, малыш? Держишься? Береги себя, ведь работа у вас нелегкая.

Иногда мне становилось обидно из-за такого пренебрежительного отношения, но я не мог на него сердиться. Все-таки он почти ничего не знал о моей деятельности. Я все надеялся: «Ничего, еще придет время, он признает меня!»

Сколько прекрасных вечеров мы провели в их бедном домишке! Придем, бывало, с товарищами, усядемся вокруг низкого столика, как одна большая семья; хозяйка обязательно накормит нас, а когда улягутся дети, освободимся на час-другой от постоянного напряжения, связанного с жизнью на нелегальном положении, и от мыслей о конкретных задачах и опасностях и с упоением слушаем история дяди Михала про комитов. А его рассказам конца и края не было.

В доме тети Тинки жил сапожник Тома, веселый и вечно занятой человек. В редкие минуты, когда не работал, Тома пел. Он занимал на нижнем этаже маленькую комнатушку, единственное окно которой выходило на задний двор. Тоже македонец, добрый и честный, Тома знал, кто мы такие, чем занимаемся, и от всего сердца помогал нам. Он был настоящий комит. Когда по праздникам Тома уезжал к своей семье в деревню, мы ночевали в его комнате. Сапожник знал много македонских и гайдуцких песен про героев. Пел хорошо, с чувством. Когда он запевал, все замолкали и с упоением слушали. И сейчас вижу его отрешенное от всего лицо и слышу любимую песню:

В коридорчике послышались шаги. Вошел дядя Михал, засмеялся.

— Здравствуй, товарищ! — сказал он и как-то особенно посмотрел на меня. Хотя он только что проснулся, глаза его светились бодростью, а подкрученный ус торчал молодцевато. Я покраснел. Что случилось? Почему такое уважение?

— Здравствуй, дядя Михал! — ответил я, недоумевая, что явилось причиной того, что мой авторитет так вырос в его глазах. Впервые он назвал меня товарищем. Заметив удивление на моем лице, дядя Михал добавил:

— Рассказали мне ребята о тебе. Вот так уничтожайте этих гадов! Ни одного не оставляйте!

Я догадался. Пройчо рассказал ему о перестрелке, которую мы вели месяц тому назад в Пловдиве, и о ликвидации в городе одного известного агента полиции. Позже Пройчо мне поведал, что когда он встретился с дядей Михалом, то сказал ему обо мне: «Ты не смотри, что он тощий и маленький. Это его пуля пробила голову агента». Что и подняло мой авторитет в глазах старого комита.

— Ну, накормила тебя Тинка? А где остальные товарищи? Живы ли, здоровы?

— Все мы живы и здоровы. В последнее время много дел: заседания, встречи…

— Так-так. Ну, крепитесь! Фашистам вроде уже скоро крышка. Да смотрите будьте осторожнее!

Я почувствовал себя польщенным переменой в отношении ко мне Михала. Шутка ли, вырасти в глазах такой личности, как он, чей дядя, Благой Карев, в свое время прославился во всем Македонском крае, а сам Михал постоянно упоминал о нем в своих рассказах.

— Уж не задумали ли вы снова разговаривать до рассвета? Михал, оставь парня в покое, пусть ложится! Разве не видишь, как он устал! — ласково посмотрев на меня, вмешалась тетя Тинка. — Давай, Моисей, я тебе постелю.

Мы поднялись. Только тогда, наевшись и отогревшись, я почувствовал, насколько же я устал.

Буквально через несколько минут я уже спал…

С Пройчо мы стали неразлучными. Нет ничего более дорогого, ничего более святого в суровой жизни подпольщика, чем настоящая дружба. Для нас это было светлое, искреннее и глубокое чувство, которое и до сих пор связывает нас. Вряд ли два брата могли быть столь близкими, столь привязанными друг к другу. Мы рассуждали трезво, избегали необдуманных и поспешных действий, в трудные минуты с одного взгляда понимали друг друга. Пройчо всегда готов был сложить голову за меня, а я — за него. Когда мы в городе старались ускользнуть от выследивших нас полицейских, мы вместе, вдвоем чувствовали себя более сильными, более смелыми, казались себе непобедимыми…

Новый, 1944 год мы встретили в Пловдиве, в родном «Кючук Париже». В полночь отовсюду загремели выстрелы. Мы с Пройчо тоже не сдержались, вынули из карманов свои пистолеты и стрельнули несколько раз в холодное звездное небо. Через несколько дней, как раз под рождество, мы решили заночевать у тети Тинки, чтобы отоспаться до полудня. Мы знали, что комната Томы будет свободной. Он уехал в деревню, а ключ оставил нам. Вечером мы тихо пробрались в комнату и улеглись в постель. Но наша мечта выспаться не осуществилась. Рано утром, когда сквозь маленькое оконце начал пробиваться зимний рассвет, мы услышали, как кто-то тихо стучит в дверь:

— Есть здесь кто-нибудь?

Мы узнали голос тети Тинки. В нем звучала тревога. В вопросе слышались одновременно и надежда, и беспокойство. Милая тетя Тинка! Наверно, она думала: «Хоть бы там никого не оказалось, хоть бы мне, старой, ночью только почудилось, что скрипнула калитка и по дорожке прошли люди».