Вот сестра Сутова, партизана из Розовца. Ее большие глаза грустно смотрят на меня, как будто спрашивают: «Где вы оставили нашего Митко?»

Вот Голубь — один из самых смелых партизан бригады. Он идет мне навстречу и, немного заикаясь, говорит:

— Ватагин, дед Георгий из Свежена, помнишь его, нашего помощника, хочет тебя видеть.

Мы подходим к деду Георгию, который достает бутылку сливовой водки и предлагает выпить в память о погибших.

Приехал и Гочо Грозев, один из руководителей нашей партии. Я смотрю, годы не изменили его. Глаза Гочо Грозева горят юношеской дерзостью, с которой он когда-то водил нас в бой. Возле него — Дыбов, Сечко, Красин, Боцман, Стенька — наши боевые друзья.

Кто-то предложил до начала торжества сфотографироваться с родными погибших товарищей.

Бывшие партизаны встали в одну шеренгу с женщинами в черных платках. Глаза матерей полны слез! Ох эти глаза — глаза наших партизанских матерей — они никогда уже не будут сухими!

Мне предоставили слово. Я председатель инициативного комитета и должен открыть торжество.

Мысленно я пытаюсь найти нужные слова, восстановить в памяти имена погибших товарищей. Затем подхожу к тому месту, где будет стоять памятник, и зачитываю:

— «Здесь, на этом месте, по инициативе группы товарищей будет воздвигнут музей-памятник павшим в этом краю в борьбе против фашизма, чтобы никогда не забывали их имена и чтобы будущие поколения помнили, что здесь, в горах, пролили они кровь во имя освобождения этого народа!»

Откуда-то, как будто из-под земли, донесся голос:

— Товарищи, здесь, на этом месте, мы воздвигнем памятник, и пусть многие годы он будет рассказывать грядущим поколениям о героической борьбе нашего народа против фашизма. Я вижу, как они будут преклонять колени перед могилами героев и украшать венками и букетами гордую вершину Братан!

Началась перекличка:

— Штокман.

— Здесь! — ответила толпа, и этот ответ эхом прозвучал в горах.

— Морозов.

— Здесь!

— Сутов.

— Здесь!

— Бойчо.

— Здесь!

— Тома.

— Здесь!

— Йонко.

— Здесь!

— Чапаев.

— Здесь!..

Десятки имен… И при упоминании каждого из них вздрагивали и заливались слезами женщины в черных платках.

— Все они здесь! — дружно ответила толпа и опустилась на колени:

«Прощайте, братья, вы до конца и с честью исполнили свой благородный долг…» — произнесли они священные для них слова.

Зашумели леса на вершине Братан. Народ, преклонив колени, пел песни борцов, песни партизан, а ветер, подхватив эти звуки, разнес их по всему Среднегорью.

Ко мне подошел Николай Дмитриевич Мордвинов, по-братски обнял и сказал:

— Болгарский народ бессмертен! Преклоняюсь перед ним!

Меня разбудило солнце. Оно быстро согрело лицо, и по теплу солнечных лучей я догадался, что оно уже поднялось высоко над вербами. Я открыл глаза, яркий свет ослепил меня, и мне невольно пришлось зажмуриться. Не хотелось вставать. Я так хорошо себя чувствовал, лежа на спине и вдыхая влажные испарения, поднимавшиеся от земли под лучами утреннего солнца.

Остальные еще спали. Бабчо, растянувшись во весь свой богатырский рост, лежал спиной ко мне и пыхтел, как паровоз. Кольо свернулся клубком с другой стороны и ни разу даже не шелохнулся. Стоянчо и Митак расположились возле Кольо, укрывшись одеялом с головой, и только время от времени, похрапывая, стягивали его друг с друга и снова погружались в непробудный сон.

Вчера мы очень устали. Канал, который мы копали километрах в десяти от Пловдива, должен был связать реки Рибницу и Марицу. Участок этот оказался довольно трудным. Влажная и глинистая земля прилипала к лопатам. Они становились тяжелыми, никак не вонзались и грунт, и поэтому земляные работы продвигались чрезвычайно медленно.

Я находился на нелегальном положении уже целый год, и мне под чужим именем удавалось скрываться здесь летом, среди землекопов. Мои товарищи — Бабчо, Кольо, Стоянчо и Митак — были ремсисты[3]. Мы с ними работали артелью, и поэтому я не опасался, что меня выдадут. Днем я прятал свои два пистолета в кустах, недалеко от того места, где мы работали. Иногда появлялись полицейские и какие-то подозрительные личности, но я был всегда начеку. В такие моменты я старался держаться поближе к кустам, где хранил оружие. Ночью мы спали под одним одеялом, принесенным Кольо, хорошим домашним одеялом с крупными красными узорами. Наверно, мать Кольо, когда ткала это одеяло, думала подарить его сыну на свадьбу.

…Я взглянул на часы. У нас оставалось немного времени. Я отодвинул локоть Бабчо и лег на спину. Я ждал, что вот-вот появится дядя Петко — официальный руководитель нашей группы. Этот старый рабочий с табачной фабрики в Пловдиве подписывал нам наряды, раздавал деньги, вечером уходил в город к своей семье, а рано утром возвращался и всегда приносил нам чего-нибудь поесть, чаще всего брынзу, колбасу и помидоры. А когда он приносил мясо, Митак готовил нам отменный суп в старой кастрюле, которую он где-то стянул. С дядей Петко, тихим, добрым человеком, мы все ладили. Он любил нас и ценил наш труд.

Я услышал шум, но продолжал лежать неподвижно. Только рука быстро скользнула под свернутое вместо подушки пальто и нащупала холодную рукоятку пистолета. Я осторожно приподнялся. Недалеко от нас, на рисовом поле, расхаживал аист и с шумом помахивал крыльями. Никого из посторонних не было видно.

— Вставай! — громко крикнул я и сдернул одеяло с моих друзей.

Сонные, они смотрели на меня с таким изумлением, словно недоумевали, как они здесь очутились.

— Эх, еще день прожили! — первым отозвался Бабчо.

Митак перешагнул через Стоянчо, выпрямился и расправил плечи. Гибкий, как кошка, он потянулся так, что даже суставы хрустнули:

— Да что вы на меня уставились, точно никогда не видели? Ну-ка пошли умываться! Шагом марш!

Мы все вскочили и отправились к реке. От росы трава переливалась серебристым блеском…

Так проходили дни — медленно и мучительно. Днем — изнурительная работа, а вечером, после захода солнца, спрятав инструменты и переодевшись, мы отправлялись разными дорогами в город — кто на заседание, кто на очередную встречу. Почти каждую ночь мы меняли место нашего ночлега. Чаще всего располагались в поле у какой-нибудь межи, как можно ближе к месту работы. К такой тактике нам приходилось прибегать для того, чтобы в случае провала не оказаться застигнутыми врасплох. Другими словами, мы представляли собой кочующий лагерь.

В тот вечер мне предстояло встретиться в квартале Каршиак с товарищем из районного комитета. Мы договорились увидеться на окраине города в девять часов вечера. После работы мы со Стоянчо отправились в условленное место: поскольку я находился на нелегальном положении, то он, вооруженный, сопровождал меня.

Стоянчо работал поденно на фабрике и одновременно учился в Пловдивской гимназии. Он отличался смелостью, сообразительностью, но был несколько несдержан.

Мы медленно шли вдоль берега Марицы и беседовали. Над нами, над стройными тополями высоко в небе мерцали звезды. Слева откуда-то издалека до нас доносился шум города, заглушая монотонную песню кузнечиков. Река устало и плавно несла свои воды нам навстречу.

Дойдя до квартала Каршиак, мы остановились в условленном месте. Присели на траву. От Марицы тянуло приятной прохладой. Уже почти совсем стемнело.

— Эх, Павел[4], нам бы только их свергнуть! — ударил кулаком по земле Стоянчо.