— Это уже победа, — заявил я. — Враг нас будет помнить.

— Ну, что вы скажете, не отправиться ли нам в горы? — спросил Слави.

— Думаю, пока что в этом нет необходимости, — добавил я. — Противник может снова напасть на нас.

— Для надежности останемся до вечера здесь, — предложил Бойчо. — Позиции у нас прекрасные. Если они нападут, будем отбиваться, пока не стемнеет, а потом уйдем в горы.

Только Бойчо встал, чтобы сообщить об этом товарищам, как раздался чей-то крик:

— Каска! Огонь! — И выстрел нарушил тишину.

Мы умолкли. Я выскочил из-за большого камня и приготовился к бою. То же самое сделали и другие товарищи. В тот же миг прозвучал другой голос:

— Убили Миладина!.. Подождите, что вы делаете, мы же свои!

Я понял, что произошло что-то страшное, и отправился к месту происшествия. Миладин лежал мертвый с пробитой головой.

— Кто стрелял, почему? — спросил я строго.

Вместо ответа я услышал неподалеку какой-то шум. Посмотрел: два человека боролись.

— Что ты делаешь, с ума, что ли, сошел? Держите его крепче! Товарищ Ватагин, иди сюда, а то Иванчо…

Иванчо едва дышал в объятиях Пейчо, который сжал его, сколько хватало сил, и уговаривал не делать глупостей.

— Успокойся, разберемся, ты же не виноват. Война, — продолжал убеждать его Пейчо. — Слышишь, ты же не виноват, произошла ошибка.

Иванчо вроде бы и слушал, но до него явно ничего не доходило. Он до такой степени расстроился, что почти безжизненно повис на руках Пейчо.

Что же, в сущности, произошло?

Группу, в которую входил Миладин, послали собирать оружие и одежду убитых полицейских и солдат. Выполнив задание, партизаны через лес отправились к вершине, где мы занимали позиции. Миладин, который нес ворох полицейской одежды и оружия, видимо для удобства, решил надеть на голову солдатскую каску.

Иванчо, стоявший на посту, вооруженный турецкой винтовкой, подумал, что навстречу идет полицейский. Он выстрелил. Ему и в голову не пришло, что это могут быть свои.

Но после выстрела и началась трагедия. Откуда мог знать Иванчо, что идет Миладин, а не полицейский? После одержанной большой победы этот трагический случай омрачил наше настроение. Иванчо не решался смотреть нам в глаза. Он громко плакал, умолял расстрелять его или позволить самому пустить себе пулю в лоб. Ему трудно было перенести этот удар. Иванчо считал, что его место рядом с Миладином, которого он любил, как брата.

Немало товарищей погибло у меня на глазах, но этот случай был поистине ужасен. Мы не знали кого оплакивать: молодого Миладина или парализованного горем Иванчо.

Дорого обошлась нам эта победа.

Луна появилась из-за двух курганов, которые, как вечные стражи, стояли на восточной окраине села Брезово, осветила дорогу в Чирпан, сжатые поля и отяжелевшие от крупных гроздьев виноградные лозы. Ночь стала светлой, как день, настолько светлой, что мы различали даже янтарные гроздья винограда.

Мы с Йонко шли и слушали лунную сказку ночи. Как же прекрасен наш край! До чего же приятно быть в пути в такую ночь!

Луна, словно лодка, плыла по усыпанному звездами небу. Слышалось тихое журчание Коджабеглийской реки, раздавались звуки падающих на землю налившихся сладким соком крупных яблок.

Йонко наклонился, поднял яблоко и хотел уже его надкусить, но побоялся даже этим нарушить царящий вокруг покой. И, подержав его, выпустил из рук.

Перед нами раскинулись села Брезово, Чоба, Зелениково, Дрангово, притихшие, как стада в ночи. Только собачий лай то там, то здесь нарушал тишину звездной ночи. Мы шли, и нам не хотелось даже разговаривать. Все казалось нам ясным, совсем как эта лунная ночь. Наши мечты и помыслы словно бы растворились в лунном свете.

Мы бесшумно двигались и мысленно переносились в мир детства. Вот и наше поле, вот и старая груша, под которой мы много раз ели соленый таратор[16].

Перейдя через дорогу в село Чоба, мы спустились в долину реки, к нижней окраине села Брезово. Жернова Мрывковой водяной мельницы молчали. Здесь, на этом месте, будучи детьми, мы встречались с Йонко и не раз затевали настоящую войну между мальчишками из его и нашего села. Мы изображали тогда две воюющие армии, сражавшиеся за богатые спорные пастбища.

Мы подошли к нашему кварталу, и я явственно ощутил запах роз и теплого хлеба, который с таким трудом достается крестьянам. Весь квартал спал после изнурительной дневной работы, чтобы снова встретить рассвет на полях.

Мы перелезли через ограду сада. Йонко остался стоять у стены под тенью сливового дерева, а я тихо постучал в дверь.

Мама еще не ложилась, пряла шерсть.

— Это ты, сынок? — сказала она. — Я очень испугалась, услышав стук: уж не заявились ли снова те негодяи? Каждый вечер кружат вокруг дома, тебя поджидают. Не заметил ли тебя кто-нибудь?

— Не так легко меня увидеть, мама, — успокоил я ее и поцеловал.

Отец поднялся с постели, обнял меня.

— Опасно, Генко, берегитесь, они совсем взбесились. Ходят по селу пьяные, буянят. Теперь я боюсь и за Ивана, — проговорил отец.

Брата Ивана дома не оказалось. Он поехал в город по делам, и отец беспокоился, как бы его не схватила полиция.

Мама поспешно бросилась к стенному шкафу, достала хлеб, брынзу, перец и завернула все это в какую-то домотканую скатерть. Пока я наспех закусывал, она рассказывала о том, где и что она слышала и видела.

Вчера приходил старый поп Неофит, чтобы окропить дом за здравие. Мой отец, который недолюбливал церковников, вышел во двор, но поп и не подумал убраться восвояси.

— Покроплю, — сказал он, — за здравие Генко. Может, господь бог меня и послушает. Я знаю, что Генко неплохой парень.

И отец, который сначала хотел прогнать попа, как-то сразу преобразился, даже улыбнулся в усы. Почему бы не позволить покропить дом за здравие сына, ведь поп это решил сделать из хороших побуждений.

Поп Неофит сделал несколько шагов, натянул на свое огромное широкоплечее тело епитрахиль, раздул кадило, даже насыпал в него ладан и, посмотрев через окно в небо, крикнул во весь голос:

— Да сохранит господь вашего молодца!

Мама, хоть и не очень-то верила в бога, зажгла лампадку перед иконой с изображением святого Георгия на колеснице, запряженной белыми лошадьми, и помолилась богу, чтобы он хранил меня. После этого она успокоилась, щедро угостила попа анисовой водкой и пожелала ему здоровья. Вдохновленный анисовкой, поп еще больше оживился, высоко поднял кадило и запричитал:

— Врагам пусть за зло платит сторицей, и пуля пусть его не берет! И пусть живым и невредимым вернется с победой!

Длинная молитва попа Неофита очень понравилась моим родителям. Отец, сидевший в углу, слушал его с удовольствием. Мама же все подливала в рюмку попа водки и ловила каждое его слово, будто от его молитвы зависела моя жизнь.

На прощание он обещал моим родителям, что, если понадобится, спрячет меня в церкви; в случае же, если владыка выгонит его за это со службы, то он, поп Неофит, уйдет в горы.

Молился ли он искренне — не знаю, но позже я понял, что поп Неофит был неплохим человеком. Даже в молитвах перед амвоном он упоминал и мое имя, чтобы господь бог хранил меня от злых врагов.

Когда мама рассказывала мне об этом, я невольно посмотрел в угол комнаты, и мне показалось, что я вижу попа Неофита и его дымящееся кадило. На душе стало грустно и светло.

Меня проводили: отец выглянул за ворота, мама поцеловала меня, и скатившаяся из ее глаз слеза обожгла мне щеку.

Йонко стоял в тени дерева и ждал меня. Мы перешли вброд реку и через поля добрались в горы.

Ноябрь был холодный и дождливый. Ветер пронизывал до костей; ледяной дождь, предвещавший снег, шел несколько дней подряд. Горы словно бы насквозь пропитались влагой. Не осталось сухого места ни под одним деревом.