— За что, за что, ну за что?

И вдруг однажды, в одну секунду словно прозрел. Понял: да ни за что. Просто так. Ни за что. Слепо… Не существует никаких заслуг, за которые воздается, никакого греха, за что наказывает судьба. Ожидать этого — значило бы признавать в природе наличие какой-то

справедливой

закономерности. Но какие такие нравственные законы можно предполагать в закономерностях природы? Что за нравственность в том, что любая жизнь заканчивается смертью и тленом? Значит, в самой основе ее нет никакого нравственного начала. И что же ее ждать в частном, маленьком случае, в таком, как его судьба, судьба его жены.

С этого дня и пришло к Клевцову то состояние оглушенности, которое всегда охватывало его, стоило только отвлечься от дела или когда он оказывался в тишине своей квартиры.

И Клевцов вскоре перестал после работы и посещения больницы сразу же возвращаться домой, как это делал раньше. Теперь он часами бродил по улицам; иззябнув на холодном весеннем ветру, шел на любой фильм или ехал в Дом журналиста, просиживал там до закрытия в пивном баре.

Однажды он позвонил из уличного телефона-автомата своему приятелю, бывшему сотруднику по журналу, ныне молодому писателю, недавно выпустившему первую книжку рассказов. Тот пригласил его в гости.

Этот молодой писатель был бодрый парень лет сорока, довольно рослый и упитанный, с отвислыми, мягкими щеками и ясными, светлыми глазками, которые в сочетании с ровно подрезанной на лбу челкой придавали ему вид мальчишеский и безгрешный. Писатель встретил гостя, одетый почему-то в свитер и в старенькие, выцветшие голубые плавки, так что мускулистые ноги его, покрытые гусиной кожей, были целиком на виду. Раздев гостя, сорокалетний хозяин осмотрел его и вымолвил одобрительно:

— А выглядишь ничего, старик, можно было ожидать худшего. Подстрижен, выбрит, одет как жених. Не так уж, наверное, плохо тебе, как показалось мне по телефону…

— Ну, разве если судить по одежде, — ответил Олег Клевцов, передавая ему бутылку шампанского.

— Ариша! Тут тебе шампанское принесли, прими! — воззвал хозяин, обернувшись к двери.

В дверях тотчас же показалась Ариша, в фартучке, с засученными рукавами шелковой блузки.

— Олежка, здравствуй! Прости, милый, не могу подойти, вся пропахла котлетами. Сейчас дожарю и приду. — Забрав вино, она скрылась.

— Не скажи, не скажи, это верный показатель, старина, — говорил между тем хозяин, и Клевцов, не поняв, о чем тот, спросил:

— Ты насчет чего, Миша?

— Да насчет одежды, — отвечал Миша. — Она для человека что шкура для зверя. Здоров зверь, так шерсть на нем блестит! А захворал — лезет клоками. Одежда на человеке, брат, в первую очередь показывает, здоров ли он, доволен ли жизнью или она бьет его по голове ключом. Если человек хорошо, со вкусом одевается, то за него, брат, можно не беспокоиться — этот жить хочет.

— А когда человек ходит без штанов, что это значит? — спросил Олег Клевцов, показывая на лиловые от холода ноги хозяина.

— А это, брат, прими как некое извращение. Дюже люблю работать без штанов, чтоб ноги дышали. Но если тебя смущает, извини, я оденусь. — И он тут же натянул, сняв со спинки дивана, синие спортивные штаны с пузырями на коленях.

— Что, много работаешь? — спросил Клевцов.

— Какая там работа. Мучаю себя, — махнул рукою Миша и выразительно скривил губы. — Ничего в голову не приходит. — Постучал он по лбу себе. — Вот как ты думаешь, о чем можно сейчас писать?

— Тебе лучше знать. Ты у нас писатель.

— А я вот не знаю. Изгрыз себе все пальцы. За что ни возьмешься, все уже сделано. Любовь, секс, жизнь, смерть, вечные проклятые проблемы, интеллектуализм — все уже было, было, надоело! А писать надо, писать хочется. Нужно делать вторую книжку. А о чем, я спрашиваю?

— Чего ты пристал к нему, Миша? Что тебе должен на это Олег отвечать, подумай, голова! — вмешалась Арина, вошедшая с подносом, на котором стояли закуски, водка в плоском старинном штофе. — Писатель называется… должен сам найти тему, а не выспрашивать ее у Олежки… Источник вдохновения только в тебе самом, правильно я говорю, Олег?

— Ну конечно! Ты всегда, мамочка, говоришь правильно и всегда только прописные истины, — ответил ей муж. — Разве я о теме говорю? Тем действительно много — любую бери. А я говорю: о че-ом! — нараспев, внушительно произнес Миша. — О главной мысли, об основной идее нашего времени. Разумеется, Рина, я опять имею в виду не прописные истины. А вот по-настоящему, воистину — что сейчас самое главное в нашей жизни? Что мучает нас, чем мы больны и на что больше всего возлагается надежд, а? Ответьте-ка.

— Какая ерунда! Ну какая же это ерунда, Миша! — бросившись в кресло и закуривая, воскликнула Арина. — Да о какой главной идее ты говоришь? Разве может существовать какая-то одна главная идея? Олег! Ну ты скажи ему!.. Да пиши о настоящей жизни, смотри вокруг на людей да пиши о них правду! Возьми вот хотя бы Олега и напиши о нем.

— Обо мне лучше не надо, — улыбнувшись, отказался Клевцов.

— Почему же? Разве ты не достоин того? Пусть он только как следует напишет, — тут Арина довольно пренебрежительно ткнула сигаретой в сторону мужа. — А ты, Олежка, разреши мне сказать откровенно, ты один из самых лучших моих современников. Да, да, не смейся, я вполне искренне. Ты талантлив, порядочно пишешь, но в то же время скромен, что еще надо? Все мои подружки, если хочешь знать, всегда восхищались тобой. Что, мол, за прелесть этот Олег, какой порядочный парень…

— Вот она и объяснилась тебе, старина! Ха! Ха- ха! — рассмеялся Миша и, покачав головой, разлил водку по стаканчикам.

— Нет, Арина, не гожусь я все-таки в герои, — возразил Олег Клевцов. — Я просто скучный человек. Скучный, несодержательный. Обо мне почти нечего писать. Я, если хочешь знать правду, современный обыватель, а что можно интересного написать про обывателя?

— Как, обыватель? Это почему же обыватель! — возмутилась Арина и воинственно вскинула хорошенькую, аккуратно подстриженную голову. — Если ты с твоим кругозором, с твоей культурой и твоей порядочностью обыватель, то кто же тогда у нас не обыватель?

— Потому что я в жизни о-бы-ваю, — по складам произнес Клевцев. Он выпил уже два стаканчика, наливая себе сам, и ощущение разливающегося по крови тепла было ему приятно, он налил третий стаканчик. — Чего я хочу в этой жизни, братцы? Каких-нибудь подвигов, геройства, славы? Нет. Я хочу жить спокойно. Может быть, меня мучает какая-нибудь идея или недостижимый идеал? Опять нет. Ничто меня не мучает, и я вполне доволен самим собою. Я работаю, стараюсь, потому что работа меня кормит и она приятна мне. Я добился того, чего желал, и единственное, чего мне всегда хотелось, это чтобы все оставалось у меня как есть. Я, братцы, современный обыватель-реалист, это я знаю очень хорошо. Но страдал ли я когда-нибудь, что я такой? Никогда! И всю жизнь мог бы не страдать. И может быть, это и удалось бы мне, да вот заболела жена… Братцы, я теперь страдаю, зверски страдаю. И как учил Достоевский, страдание есть истина и предпосылка для духовного перерождения… Однако я от себя скажу, что мое страдание ничуть меня не переродит и не изменит моей сущности. Я останусь все тем же, братцы. Идеала у меня не появится. А если что и случится похуже… если умрет моя Лерка… то что ж, я буду еще больше страдать, зверски страдать, но потом и это пройдет, я найду себе другую жену и все позабуду, и все пойдет сначала… — Тут Клевцов на минуту словно бы ослеп и оглох: слезы хлынули из глаз, и он уткнулся лицом в свои большие белые руки.

Супруги с двух сторон кинулись тормошить и утешать Олега, Миша обнял его за плечи и гудел ему в ухо что-то укоряющее и ласковое, сам с красными от набежавших слез глазами, Арина гладила по коротко остриженной голове Олега, подсовывала ему стакан с водою. Клевцов отстранил воду, выпрямился и тщательно вытер лицо платком.

— А я… пью здесь водку, водку, — тихо пробормотал он и едва удержал новый прилив слез.