— Идите, — сказал он оборванцу. — Нам от вас ничего не нужно. Мы только хотели спросить, не знаете ли вы что-нибудь о хозяйках этого дома, — указал майор на развалины своей фанзы.

— Там живет старуха, — ответил человек и, отвернувшись, пошел прочь.

— Кто? Как зовут ее? Эй! — метнулся вслед за ним, прихрамывая, старый Шэк.

— Старуха, — пробормотал уходивший, не оборачиваясь и отмахиваясь рукою. — Не знаю!

Отец и сын переглянулись и не сговариваясь торопливо направились к дому.

Передняя стена его клонилась наружу, над дверью свисали длинные пряди светлой увядшей травы. Крыльцо сгнило и провалилось, и потому дверь висела теперь высоко над землею.

Эй, Содя— вдруг хрипло закричал старик, слезы

хлынули из его целого глаза. — Содя! Ты жива ли, нет?

И тут дверь со скрипом приоткрылась. В полутьме проема далеко промелькнуло пятно светлого окошка, и, шевеля ворохом темной одежды, с порога стала сползать спиною к улице старуха.

— Бабушка! — кинулся вперед майор.

— Нет! Нет! — страшно вскрикнул старик. — Нет! Это же твоя матушка, Иллеми!

Старуха упала с порога и теперь сидела на земле, моргая подслеповатыми глазами. Темными, скрюченными пальцами она теребила кофточку на груди. Майор Шэк пал возле нее на колени, и его фуражка, слетев с головы, откатилась в сторону. Желая поднять мать с земли, сын взял ее за руку, но она испуганно отдернула ее назад…

Так встретились отец, сын и мать после долгой разлуки.

— Пять лет назад, — рассказывала старуха, — зашел к нам в деревню какой-то охотник и подбросил черной оспы. Полдеревни вымерло, а остальные разошлись кто куда. Мы с матушкой остались. Она много лет назад сломала ногу и не могла двигаться. Я ее держала, словно маленькую, в пеленках, матушка в последние годы и впрямь была как маленькая, не слушалась и капризничала, но я не сердилась на нее, потому что всю жизнь, что мы прожили с матушкой вместе, она была добра ко мне, ни одного упрека не сделала. Скончалась она совсем недавно, вот вам бы прийти год назад, так вы бы еще застали ее живую.

— Мы не могли прийти раньше, — печально отвечал майор. — Была война, матушка.

Они сидели на сухой осенней траве возле машины. Солдат-шофер, разведя неподалеку костер, готовил в котелке суп.

— Так неужели вы — это мой сын? — удивлялась старуха, покачивая головой. — А вы, кривой человек, мой муж?

— Да, — тихо отвечал старый Шэк, — это мы.

— А как вас зовут, муж мой, не скажете ли вы? — робко спрашивала старуха.

— Ты что, жена, позабыла от старости, как зовут меня? — грустно улыбнулся старый Шэк.

— Нет, помню, как же, — был ответ. — Я уже никогда не чаяла встретить вас, но помнила всегда. Только вот какое странное дело. Здесь давно не было людей, и с тех пор, как умерла матушка, ко мне иногда приходят какие-то существа вот вроде вас, и я с ними подолгу разговариваю, словно во сне. А когда я очнусь, их уже рядом нету. И вот я сейчас сижу перед вами и думаю: исчезнут ли они после, как все прочие призраки и духи?

— Нет, — заверил старик, — мы-то не исчезнем.

— Тогда помогите мне нарвать травы, — попросила старуха, застенчиво улыбнувшись. — Я вам скажу, какую… Мне теперь приходится только траву есть, а раньше я сажала кукурузу и картошку…

— Вот, поешь лучше солдатского хлеба, бедная, — сказал Шэк и, отломив кусок от целой буханки, вложил его в руку старухи.

— Да, вкусно пахнет, — радовалась она, нюхая хлеб, — сладко пахнет. Как жаль, что матушки вашей нет уже в живых. Она всегда говаривала, что запах теста — это запах благополучной жизни. Конечно, она не могла бы съесть, беззубая, этот хлеб, но я хоть натерла бы ей лицо хлебным мякишем, чтоб запах стоял в ее ноздрях. Счастье было бы матушке увидеть вас, ведь она всю жизнь ждала… Надо же! — сокрушалась она.

— Я все же очень счастливая, наверное, — рассуждала она далее, — потому что увидела мужа и сына, прежде чем переселиться в ту страну, которая находится за стеною неба. Только жаль, что уже нет рядом соседей, всю жизнь считавших меня несчастливой: посмотреть на меня и то некому, вот беда!

— Ничего, жена, — успокаивал ее Шэк, — мы спустимся отсюда вниз, на равнину, и будем жить среди людей.

И они спустились с гор в долину и долго жили среди людей.

Эту историю рассказывал своим товарищам по учительской конференции, проходившей в Южно-Сахалинске, директор П-ской средней школы Пак Сергей Алексеевич, которого в детстве звали Сугир и кому женщина велела передать знаменательные слова о пчеле и цветке.

Это очень древний афоризм, содержащий в себе немало философической прелести.

Но расскажу про один горький случай из своей жизни.

Однако перед этим должен я рассказать про другой случай, который и пробудил мою память. Произошло это в одном областном городе, где я находился в командировке.

Я занимал в большой гостинице отдельный номер с телефоном. Однажды вечером, еще не очень поздно, когда я отдыхал у себя, этот телефон вдруг зазвонил. Никакого звонка я не ждал.

— Максимов слушает, — ответил я несколько удивленно.

В трубке я услышал чье-то порывистое громкое дыхание, затем раздался ясный детский голос:

— Дяденька, это вы?

— Да, — улыбнулся я. — А кто со мною говорит?

— Это я, Ленка.

— Ну, здравствуй, Ленка…

— Здравствуйте… — Там где-то немного помолчали и повздыхали. Затем быстро, нетерпеливо — Дяденька, мамка моя у вас?

— Нет… — ответил я не сразу. — Нет, твоей мамы здесь нет.

— Неправда! — гневно крикнула девочка. — Мамка у вас! Позовите ее, дяденька, мне надо что-то сказать!

— Леночка, да нету здесь твоей мамы! — совсем растерялся я. — Ты ошиблась, понимаешь? Не туда попала. Я другой дяденька…

— Вы врете, врете! Дайте трубку маме!.. Я сейчас убегу отсюда, вот вам!

И вдруг я услышал тонкий, совершенно-таки заячий крик и плач.

— Девочка! Лена!.. — начал было я, но трубку уже бросили…

Я поднялся, затянул раздернутый во всю ширь галстук, надел шлепанцы и вышел из номера. Дежурная по этажу, когда я все рассказал ей, произнесла сурово:

— Балует эта мамка, наверное, вот и вся задачка. Бессовестные! Совесть теряют некоторые в командировках, с жиру бесятся. А на моем этаже нету такой с ребенком. Ищите по другим этажам.

Но искать на других этажах, — а их было шесть в громадной гостинице, — я не стал. Слишком было нелепо и неловко… и какая-то безнадежная, затаенная горечь пробудилась в душе.

Я вернулся в номер, долго с недоумением смотрел на телефон, а затем, махнув рукою, заперся на ключ и с утренними газетами завалился на диван.

Но читать я не смог. Я вспомнил тот случай из своего детства.

Я спускал на воду корабль. Река наша в прилив широко разливалась, потому что поднявшееся море затворяло устье. Вода наполняла широкую и ровную приречную низину, и в туманный день, когда за полсотни шагов уже ничего не видно, можно было вообразить, глядя на видимый край реки, что это подступило само море. И вот на такое-то море и в такой именно туманный день я пустил с берега трехмачтовый фрегат с белыми матерчатыми парусами, натянутыми на настоящие реи со шкотами. И все остальное — ванты, салинги, якоря, рулевое управление — было настоящее. Я долго готовил корабль к плаванию, извел целую пачку лобзиковых пилок, разорвал тайком четыре отцовских носовых платка, но сейчас руль установил так относительно ветра, чтобы фрегат уже не вернулся к берегу. Я отпускал его навсегда.

Мне представлялись головокружительные морские дали, куда суждено уйти моему кораблику, и острова с пальмами, и дикие народы, бегающие с дырками в проколотых ноздрях, куда вставляют акулий зуб. И я немного завидовал тем, которые уплывали на фрегате, но понимал, как они должны быть благодарны мне… Я снаряжал и отправлял в плавание не первое судно, и сейчас где-то ходили мои белопарусники, обретя благодаря мне свои ветряные прозрачные крылья. Совесть моя была чиста: корабль оснащен был как надо, построен со всей старательностью сердца, трюм его набит крупой, сухарями, кусочками сала и вяленой рыбы, на корме установлена баночка из-под крабьих консервов — огромный бак для пресной воды…