— Мы-то думали, что вас давно нет… давно уже, — сказал он после, когда оба немного успокоились.
— А меня почти и не было в этом мире живых, — отвечал старик, — но ты пришел сюда, и я воскрес из мертвых. После того, как обошлись со мной жандармы, я почти и не был человеком.
И Шэк рассказал, что тогда, покинув семью, он тайно вернулся в Корею, желая вновь включиться в партизанскую борьбу. От верных людей он узнал, что его друг, с ним вместе когда-то переходивший русскую границу, партизанил в районе горы Пектусан. И Шэк решил найти его отряд, чтобы действовать в нем также. Однако, переплыв пограничный Туманган в холодную ночь, он простыл и, больной, в жару и бреду, был захвачен японским военным патрулем. Его заподозрили в причастности к партизанам и подвергли пытке.
Много лет его продержали в тюрьме, откуда вышел он не помнящим себя, придурковатым человеком. Долго он жил в сумерках разума, нищенствовал и бродяжил по дорогам разных провинций.
— И только за последний год, — лепетал старик, плача, — свет понемногу стал проникать в мою голову. Я вспомнил, кто я таков. И мне было горько, что вся моя жизнь и вся моя борьба, ради которой я отринул от себя покой и земное счастье, привели меня, солдата, лишь к слабости тела и к нищенской суме. А теперь я рад, что вы пришли всей громадной Красной Армией, и мне хочется только найти свои старые воинские документы…
Старик спросил о своей семье, оставленной давным- давно во Владивостоке.
— Они переселились в Ташкент, — ответил офицер. — А сын ваш Иллеми находится здесь, совсем недалеко, и вы можете с ним увидеться.
— И с ним тоже… Жив? — тихо спросил старик. — Верить мне или нет…
— Верить! — утвердил Сугир. — Жив-здоров, произведен в майоры.
Они немедля выехали на машине, и в тот же день старик увидел сына. Майор Шэк поначалу тоже не узнал отца, но старик с первого же взгляда признал в широкоплечем, высоком офицере свою плоть и кровь.
Майор Шэк был участником уже двух войн, дошел на Западе до Одера, а теперь оказался на Востоке, имел много ранений и много боевых наград. Еще до войны он женился, и в городе Уральске его ждали жена и двое детей.
Вторая жена Шэка после переселения в Ташкент вновь вышла замуж. Ее дети от Шэка выросли и жили рядом с матерью, у старшей дочери были уже свои дети.
— Так сколько же теперь у меня внуков? — спросил счастливый старик.
— Точно не знаю, — ответил сын, улыбаясь, — но думаю, что немало уже.
А через несколько дней отец с сыном поехали вместе к северной границе страны. Старик во что бы то ни было желал найти свои воинские документы, и сын решил помочь ему. Выправив отпуск на несколько дней, он взял машину и поехал с отцом на поиски моста через горную реку и домика угольщика. Но, слабо надеясь вернуть эти нужные только старику бумаги, майор имел в душе еще и другое желание. Давно ему хотелось побывать в краях, где прошло его полусиротское детство возде бабки и матери, но он совершенно забыл, как называлась его родная деревня. И лишь теперь, спустя почти тридцать лет, он узнал от отца, где прошло его раннее детство. Оно вспоминалось ему как некий полузабытый сон.
Старый Шэк, уже третий день путешествовавший на тряской машине, чувствовал себя разбитым и устало дремал на сиденье, облокотись на туго набитую солдатскую суму. Приходя в себя от особенно жестоких прыжков железной машины, старик видел перед собою коротко остриженный затылок и крепкие плечи сына. Рядом с ним, согнув зеленую солдатскую спину, ворочал колесом руля молодой русоголовый шофер.
Мимо бежала осенняя золотая и серебряная земля, вдали по кругу, обозначенному краем небес, проплывали розовые и пепельные горы. На рисовых полях долины, с которых давно спустили воду, утвердился тихий осенний покой, и старому Шэку казалось, что ради этого покоя и было произведено столько военного грохота на земле… Было грустно, что документы не удалось найти — сгорел домик угольщика.
Дорога, ведущая от большака к маленькой, затерянной среди гор деревне, заросла высокой, зрелой травой, и машина словно плыла по травяной реке, раздвигая ее струи тупым железным носом. Порою лиловые осенние цветы склоняли свои крупные кисти над открытой машиной, вздрагивали и скользили назад вдоль борта, осыпая едущих легкими последними лепестками.
Увы, такой же, как и эта дорога, вид запустения представляла и сама деревня.
Насчитывала она всего десятка два крошечных бедных домиков, и все они вследствие войны или другой беды были теперь заброшены. Вкруг них, возвышаясь до карнизов, росла высокая сорная трава. На заброшенных погребах и неистоптанных крылечках фанз бурьян и полынь вздымались дремучим лесом. Нигде, ни над одной крышей, не вился дым, ни единая душа не показалась на дороге.
Маленький ручеек, поочередно обегавший все дворы, раньше всегда был покрыт тинкой грязи, нес на себе куриный пух, мусор и навозную крошку. Теперь же вода ручья была чиста и прозрачна, как лесная купель.
Деревня казалась вымершей.
Оставив на дороге машину, майор с отцом стали подниматься по каменистому склону холма, на вершине которого среди старых ветел виднелся их одинокий, стоявший на отшибе домик. Еще издали можно было понять, что он тоже пуст и необитаем. От крыши, ранее крытой сеном, остались одни голые переломленные жерди. На потолке меж стропилами стояла высокая осенняя трава. Серая горчайшая полынь вздымалась перед домом выше окон. Меж полынных веников корчились темные угрюмые кусты репейника.
— Постой-ка! — остановившись вдруг и сжимая рукою грудь, пролепетал старик. — Сын! Не нужно, наверное, ходить туда. Ноги сами не идут. Чего заглядывать, как в пустую могилу…
— Нет, почему же, подойдем, — мирно возразил сын. — Только вы немного отдохните.
И они оба присели на камни.
— Сын, как ты думаешь, — тихо спросил Шэк, глядя в землю, — что сталось с твоей матерью и с бабкой?
— Бабушка уже умерла, наверное, — тотчас ответил майор.
— Да, стара она была. За девяносто сейчас перевалило бы.
— А матушка, думаю, вышла замуж за другого, — предположил взрослый сын. — Я помню, красивая была матушка.
— Так ты еще помнишь ее, сынок? — виновато спросил старик.
— Плохо. Как в тумане, — был ответ. — А вот бабушку помню хорошо.
— Я принес ей только несчастье. Сыновний долг мой остался невыполненным. Но мог ли я поступить иначе, сынок?
— Нет, — коротко ответил майор.
Они поднялись, чтобы идти дальше, и тут увидели идущего по склону горы человека. Он направлялся прямо на них, однако, не дойдя шагов двадцать, стал обходить их стороной. Властный окрик майора остановил его.
Это был тощий и маленький, как подросток, человек, одетый в такие лохмотья, что трудно было уже разобрать, из чего состояла его одежда. Голая плоская грудь с торчащими ребрами была наружу и едва заметно дышала. Он стоял чуть боком перед остановившими его людьми и смотрел в землю тупо и бессмысленно.
— Кто ты такой, ну-ка, говори правду! — потребовал майор Шэк.
Но тот без всякой перемены в лице и во взгляде оставался на месте, и тогда старик предположил:
— Сынок, это несчастный человек, видать по всему. Может быть, он немой или сумасшедший.
— А может быть, один из тех, кто служил самураям, — сделал свое предположение майор. — Они сейчас разбежались и прячутся по горам. Это опасные люди.
И вдруг оборванец, оставаясь неподвижным, не подымая головы, открыл рот, вокруг которого кустились редкие усы и бороденка, и заговорил глухим голосом:
— Три семьи у меня уже было. Все умерли. Первую жену и ребенка убили хунхузы, когда меня дома не было. Вторую семью убили самураи, когда я не захотел идти к ним в солдаты. Третья семья погибла недавно, когда в порту начался бой. И вот все умерли, а я остался. Так что же вам надо от меня, люди добрые? Я живу теперь там, под горой, в доме старшего брата, который тоже умер от черной оспы. Здесь пять лет назад была черная оспа и теперь никто не живет.
Сказав это, человек вновь сомкнул темный рот и остался стоять неподвижно, все так же тупо уставясь в землю. И тогда майор Шэк отпустил его.
