Наутро мы проснулись от страшного грохота. Столпившись возле нашей койки, хрипели, кашляли и хохотали все доминошники, огромный Игорьян тихо рыдал от смеха, весь красный, как утреннее солнышко. Всем показалось смешно, что я спал в белых кальсончиках, крепко обняв Афоньку и как-то там особенно закинув ногу на его корпус. Мне было очень стыдно перед Афонькой, что живу среди таких ничтожных людей.

В этот же день Афонька покинул меня: при всей своей простоте он смог понять, что мне теперь не до него. Благородно обойдя молчанием мое предательство, он вздохнул полной грудью при прощанье и зашагал по дороге к парому вольной индейской поступью, и через спину наискось висел на нем тугой вязовый лук. Так я совершил свою первую измену мужской дружбе из-за женщины, но не каюсь и не казню себя запоздало: многие в подобном случае, как свидетельствует литературная классика, поступали гораздо хуже, доходили до настоящих преступлений, а что я… К тому же прошло с этого времени больше двадцати лет — срок давности, как говорится…

Как-то я пошел набрать ягод жимолости, густые кусты ее окружали маленькое деревянное строение с дерновой завалинкой; в этом домике на краю двора жили повариха-кореянка и ее муж. Обычно я набирал сигарообразные лиловые ягоды в кулек из старой газеты, которую где-нибудь оставлял один из наших метателей домино. Вяжущий, терпкий вкус этих ягод и яркие пятна сока, проступавшие сквозь газетную бумагу, я запомнил навсегда. И если я беру теперь на кисть чистый фиолетовый краплак, а затем разливаю на белом листе мазок, то во рту у меня набегает слюна.

Итак, я пошел за жимолостью — собирать ежедневное свое подношение Козочке. В серебристых кустах, наверное, было тихо, и какая-нибудь спугнутая пичужка с беззвучным возмущением вспорхнула оттуда — не помню. Не помню я никаких особенных обстоятельств и не знаю до сих пор причины, почему в тот день я решился вдруг войти в раскрытую дверь хибарки. Напрасно мы думаем, что наша судьба строится по иным законам, нежели судьба простого полевого цветка или пчелы на ней. Искусство возносить к небу, радостно покачивая, нежный венец из лепестков, или выбирать хоботком нектар из благоухающего тайничка, или писать акварельные этюды приходит к нам само по себе из непостижимых глубин — вполне законными извечными путями. И горький сок неудач, скопившийся по капле в нашей душе, кто-то другой впитает в себя, как сладкий нектар, а потом сотворит из него мед.

Я вошел в домик, от робости став почти невидим и невесом, и остановился позади хозяина, сидевшего на полу, скрестив перед собою босые ноги. Обычно этот человек, жилистый и темный, как кедровый корень, медленно ходил возле кухни и медленно занимался своими делами: собирал щепки, размеренно водил пилой-ножовкой, разрезая на чурки длинные жерди, неторопливо и точно взмахивая топором, колол дрова и таскал в ведрах воду из ручья. На голову он всегда глубоко напяливал старую соломенную шляпу.

Теперь же покрытая серым мохом коротко остриженных волос его голова была обнажена. Перед человеком на полу стоял подрамник с натянутой на него белой тканью, прислоненный к табурету. Возле босых ног его, желтея, лежала деревянная лакированная коробка, в которой находились продолговатые корытца, похожие на пеналы, и в этих корытцах была краска. Рядом с коробкой белело блюдце с налитой водой, и о край этого блюдца опиралась кисточка с бамбуковым стержнем. В руке человек держал такую же кисточку.

Обмакнув в блюдце кисть и побулькав ею в воде, он мягкими движениями своей смуглой руки размыл черную краску в коробке, а затем, чуть наклонившись вперед, нанес по полотну два неуловимо легких удара концом кисти. Два неровных черных пятна расплылись по белизне, впитываясь в ткань. Через несколько секунд эти пятна превратились в пару горящих первобытным гневом глаз — так, начинаясь с глаз, передо мною вскоре возник тигр, полосатый и упругий, желтый, как лимон, с широко раскрытой страшной пастью. Он выползал, подобно змее, из-за высокого обломка скалы… И сразу же вся остальная часть полотна перестала быть всего лишь белой поверхностью ткани, — нет, это была уже бездонная глубина, высь и бескрайняя ширь мира, о котором я так еще мало знал, но громадность которого и чудесное разнообразие уже начинал постигать: и Долина гейзеров затерялась где-то там, и неведомая скалистая страна, и длинные хвосты туманов вились по зигзагам ущелий, и скакали всадники по гремящим мостам, и маленькие гномы ворошили кирками алмазную осыпь…

Ну вот наконец-то я достиг своей цели. Тигры, как видите, встречаются и на Камчатке. Надо ли к этому добавлять, что в тот день я переступил еще одну черту. Больше уже не тревожил я покой Козочки, поигрывая перед нею золотой цепочкой Гименея. До основ души потрясенный возможностями того чуда, что называют творчеством, я совсем забросил подружку и целыми днями крутился возле домика поварихи. Я желал еще и еще раз наблюдать возникновение все новых чудес, хотя этот странный восточный художник, безвестный и счастливый, рисовал одних только тигров — и лежащих в царственно покойных позах, и прыгающих, выпустив из лап громадные когти, и утомленно лакающих из ручья воду.

Двадцать лет, океан времени, — но в нем не потонула Долина гейзеров. Она часто возникает передо мною, как плавучий остров из неожиданно рассеивающегося вокруг тумана: в могучей шубе зелени, под сенью деревьев-гигантов, в белом пару клокочущих гейзеров. И тогда мне хочется, вооружившись кистью и бросив перед собою краски, вновь попытаться удержать и сохранить хоть что- то от неуловимо ускользающей яви.

С того самого дня, осененного серыми кустами жимолости, я впал, как и многие среди людей, в тихое, безвредное помешательство: пытаюсь при помощи некоей сподручной магии остановить то, что остановить никак нельзя. Чтобы позволить себе подобное занятие, приходится от многого в жизни отказываться, оставлять позади годы и годы тревог, неуверенности, и разорванные человеческие привязанности, и великие надежды. В результате же подобного отречения у тебя на руках остаются листы плотной бумаги, где осело немного радужной пыльцы от поверхности пространств, до которых удалось тебе дотянуться влажной метелочкой кисти.

1

Мы так долго не виделись, что я перестал уже ощущать в ней сестру. Ко мне кинулась иссохшая женщина, и я ее обнял.

— Как доехал? — И слезы, как всегда, слезы.

— Хорошо.

Я застал ее растрепанную, начинающую седеть, с игрушечным пистолетиком в руке. Два заплаканных племянника молча смотрели на меня, третий подавал свой требовательный голос из дальней комнаты.

— Надолго?

— Не знаю. Как выйдет.

Вечером пришел с работы зять, мы с ним немного выпили, и он уговорил меня назавтра пойти с ним на рыбалку. Я приехал в пятницу, а в субботу с утра хлестал дождь, с залива дул холодный ветер, и непогодь продержалась два дня. В воскресенье зять лежал на диване и читал газеты, изредка порыкивая на шумевших детей, а я лежал в другой комнате на кровати и тоже читал газеты. Сестра суетилась с завтраком, потом с обедом, иногда заходила ко мне и, сидя на краю кровати, молча плакала, затем снова убегала на кухню. У нее были тоненькие руки, мотавшиеся в слишком широких вырезах кофты-безрукавки, я же всегда вспоминал ее пухленькую, белую, веселую.

В понедельник было великолепное солнце, и по всему заливу блистали белые полосы гладкой воды. Я прошел берегом до морского вокзала, на это у меня ушел целый день. Я глядел на темные соринки рыбачьих лодок в глубине залива, на проходящие в открытое море пароходы. Они густо и печально гудели.

На следующий день я никуда не пошел, просидел дома, читал двухтомник Чапека — точно такой же был у меня в Москве. Пришел с работы зять, мы с ним сыграли в шахматы и опять немного выпили. Зять почему-то неспокойно относился к тому, что я художник. Он считал, что художники огулом загребают бешеные деньги, — и я с этим не спорил. Они же, считал зять, сущие бездельники в наши времена, — и с этим я согласился сразу. И тогда зятя прорвало: раз я все понимаю, то зачем полез в художники?