Постепенно я узнаю о жизни Алексея. Мне становятся понятными и сдержанность его, и замкнутость, и вообще — серьезность.
Алексей родился в селе Ивановке соседнего, Кантемировского, района. Потом семья переехала в Морозовку — это рядом с Россошью. Алексею был год, когда отец, уйдя на действительную службу, не вернулся домой. Злые языки оклеветали перед ним Алешину мать. Алеша рос, не ведая отцовской ласки. Через много лет он скажет об этом в стихах.
Итак, с рождения вошло —
Мир в ощущении расколот:
От тела матери — тепло,
От рук отца — бездомный холод…
Кричу, не помнящий себя,
Меж двух начал, сурово слитых.
Что ж, разворачивай, судьба,
Новорожденной жизни свиток…
И судьба разворачивала…
Раннее осознание нужды и семейных забот накладывает свой отпечаток на характер мальчика, делает его не по годам взрослым. Алексея напомнил мне мальчишка-старичок из рассказа Андрея Платонова «Возвращение».
Рос Алексей послушным и тихим. В детстве много рисовал. Еще в школе начал писать рассказы и печатался в школьной стенной газете. Учеба давалась легко, особенно любил литературу. Когда задавали на дом сочинения, он уединялся в самый укромный уголок.
Очень любил мать, во всем старался облегчить ее страдания.
Позже мать выйдет вторично замуж. Появится у Алексея брат Иван. Но радостей с ним не прибавится. Брат Иван задался, как он говорил, непутевый: шкодил и в семье, и на улице, и в школе, то и дело убегал из дому…
Когда началась война, на фронте погибли и отец, и отчим. Отчима Алексей в разговорах со мной вообще не вспоминал, а об отце говорил редко с обидой, больше с печалью.
Как-то я сказал ему:
— Когда я читаю лермонтовские стихи «Ужасная судьба отца и сына жить розно и в разлуке умереть», мне всегда кажется, что это и про тебя…
— Да, это и про меня, — грустно подтвердил он.
Спустя годы я прочитаю пронзительные стихи об отце, которые, может быть, зародились в этом нашем разговоре. Эпиграфом к ним взяты строки Лермонтова: «Ужасная судьба отца и сына…»
Ветер выел следы твои на обожженном песке.
Я слезы не нашел, чтобы горечь крутую разбавить.
Ты оставил наследство мне —
Отчество, пряник, зажатый в руке,
И еще — неизбывную едкую память…
Лермонтовская тема одиночества отца и сына перекликается и с лермонтовской сыновней гордостью за отца гражданина. У Лермонтова: «Но ты свершил свой подвиг, мой отец, постигнут ты желанною кончиной».
У Алексея:
Пролетели года.
Обелиск.
Траур лег на лицо…
Словно стук телеграфный
Я слышу, тюльпаны кровавые стиснув.
«Может быть, он не мог
Называться достойным отцом,
Но зато он был любящим сыном Отчизны…»
Недавно я был в Морозовке у мамы Алексея. Нелегко было ей видеть сыновнего ровесника и однокашника. Нелегко было и мне. Старая женщина, как это чаще всего бывает, вспоминала сына маленьким.
— Такий був ласковый. Щоб мое горе угомонить, всэ книжки душевни мэни читав. А то було размечтается и строит планы, як хорошэ жить мы будемо, коли вин выростэ да доучится. В жизни всэ должно буть по правди, казав Алеша… Ох, сынок, як бы так и було!..
Мне стало понятно, откуда появились строки в стихах об отце.
Я один вырастал и в мечтах,
Не сгоревших дотла,
Создал детское солнечное государство.
В нем была Справедливость —
Бессменный взыскательный вождь,
Незакатное счастье светило все дни нам,
И за каждую, даже случайную ложь
Там виновных поили касторкой или хинином.
Рано сердцем созревши,
Я рвался из собственных лет.
Жизнь вскормила меня, свои тайные истины выдав,
И когда окровавились пажити,
Росчерки разных ракет
Зачеркнули сыновнюю выношенную обиду…
Да, узнав о смерти отца, Алексей уже не винил его…
Алексея по-родительски приняли в моей семье. Особенно мама моя, которая сама выросла сиротой.
— Який же гарный хлопец, — восхищенно говорила она. — И скромный, и умница. Хай до нас приходэ частише.
К приходам Алексея она что-нибудь приберегала вкусненькое, что можно было приберечь в те времена, — то кусочек халвы к чаю, то с десяток груш.
Когда у нас Алексей оставался ночевать, она стелила ему на сундуке (больше положить его не на чем было) все самое мягкое; щедро подливала керосину в лампу, зная, что мы засидимся до глубокой ночи, а то и до утра. Иногда простирывала ему рубашку или носки.
У меня была уже тогда небольшая библиотека, и Алексей охотно рылся в книгах. Часто брал фамильную, как он говорил, — «Кобзарь» Тараса Шевченко на украинском языке, — уходил в сад и подолгу читал один. Он, как и я, на украинском читал свободно, — мы ведь выросли в украинских семьях, среди украинцев, которых много живет на юге Воронежской области.
По праздникам мы пели под баян — украинские песни и русские, песни военного времени. Пели папа мой, мама и я. Алексей иногда слегка подпевал. Чаще — слушал. Он любил пение. Особенно нравилось ему «Вниз по матушке по Волге», «Рэвэ та стогнэ Днипр широкый» и «Эх, дороги…».
Быстро пролетел год. Я закончил педучилище. Аттестат с отличием давал мне право без вступительных экзаменов попасть в вуз. Едва получив аттестат, я послал его в Московский университет на филологический факультет и был уверен, что я уже студент. Ведь предо мною — никаких преград.
Проходит июль. Август. С Алексеем не видимся. Он проводит каникулы дома, в Морозовке.
Мне ответа из Москвы все нет. Волнуюсь страшно. Сердце что-то предчувствует нехорошее. И вот наконец в начале сентября приходит ответ: отказ в приеме. На основании такого-то постановления я должен после окончания специального учебного заведения отработать три года. Но ведь я же отпущен учиться! Нина Горбань, закончившая, как и я, училище с отличием, поехала работать, а меня районо отпустило в вуз. Я на радостях забыл к аттестату и заявлению приложить справку об этом. Так почему же ее не востребовали? Было же два месяца времени!..
В отчаянии пытаюсь выехать в Москву — не могу, не достать билета на поезда. С горя еду в Ростов — туда билеты продаются свободно. В университете мест на филологическом факультете нет, предлагают место на физмате. Отказываюсь. Сутки не пробыв в Ростове, возвращаюсь в Россошь. Уже 9 или 10 сентября иду в Россошанский учительский институт. Принимают на литфак — директор института был у нас на выпускном и запомнил меня. Но на душе мерзко. Все кажется не тем… Перехожу на истфак — то же самое…
И тут-то встречаю на улице директора педучилища. Рассказываю о своем положении. Павел Сергеевич приглашает меня работать в училище. Кем? Преподавателем пения и музыки.
Да, в педучилище я успевал по музыке. Прилично играл на скрипке, знал методику преподавания.
Говорю о директорском предложении дома. Мама — в слезы: «Не надо мэни твоих грошей, учись… Мы, неграмотные, оцэ як живэм?..» Отец: «Ну, шо ж, девятьсот рублив на дорози не валяються…»
Кажется, 1 октября 1948 года меня приводит в класс второго курса заведующая учебной частью.
