Когда слуги ставят меж ними большую медную жаровню с горящими угольями, Урия тоже просыпается, свет масляной лампады проникает сквозь веки, обжигает глаза будто огнем.

И он тоже садится и, повернувши склоненную голову, видит Давида, позади жаровни и светильника.

Теперь наконец они будут говорить друг с другом. Язык у обоих распух, ворочается с трудом, голова болит будто гнойная рана, губы шершавые, как бы покрытые коростой. Теперь, когда каждое слово, каждый звук и слог требуют неменьших усилий, чем восхожденье на могучую стену, — теперь они наконец будут высказаны.

Зачем ты призвал меня сюда? — вздыхает Урия, и звуки собственного голоса гремят в его ушах, как шум боевых ассирийских колесниц.

У меня есть поручение для тебя, отвечает Давид, голосом на диво мягким и звонким.

Поручение?

Да. Поручение, которое сделает имя твое приснопамятным.

Господин мой царь, я недостоин.

Ты поведешь войско на стены Раввы. Ты подашь знак к выступлению, ты будешь предводительствовать воинами, без тебя эта осада никогда не кончится.

В голосе Давида слышны мягкие, увещевательные, почти робко-ласковые ноты.

А Иоав? — произносит Урия. Иоав?

Ты тот, кого ждет Иоав. Твоего-то возвращения он и дожидался все это время.

А Урия думает: Вирсавия. В каком-то месте все это сходится и соединяется: мое поручение, Вирсавия, царь Давид, Иоав, взятие Раввы.

Я для этого не гожусь, говорит он. Я не военачальник. Я силен и грозен, но также медлен и медлителен.

Это правда, отвечает Давид. Ты медлителен. Надобно привести тебя в движение.

Я могу доставить письмо, говорит Урия. На большее я не способен. Я могу взять с собою послание к Иоаву и войску.

Более того, говорит Давид. Ты и есть послание. Ты сам будешь посланием.

Урия пытается отрицательно покачать головою, и в тот же миг одолевает его нестерпимая боль, ему кажется, будто в затылок вонзилось копье, на лбу и на щеках выступили крупные капли пота, печеная саранча торчит меж коренными зубами.

Я ведь только человек.

Он говорит это с возражением, будто не может представить себе, каким образом его крепкая жилистая плоть способна превратиться в нечто столь бренное и легкое, как послание.

Я ведь всего-навсего человек.

Мой выбор пал на тебя. Более того, Сам Господь избрал тебя.

Господь?

Да, Господь избрал тебя.

И Урия предугадывает, что в словах Давида наверное сокрыто что-то страшное, что-то неизбежное и бесповоротное, и правая рука его тщетно тянется к мечу.

Нет, говорит Давид. Меч свой ты не получишь. До поры до времени не получишь.

Я не избран, говорит Урия.

Ты избран, повторяет Давид.

Нет, говорит Урия, я обречен.

И Давид безмолвствует.

Я буду принесен в жертву, кричит Урия. Вот так оно и есть: я буду принесен в жертву!

Никто, кроме Господа, не различит жертву и избрание, говорит Давид.

И в первый и единственный раз он открывает щелки глаз и показывает Урии свой взгляд.

Верь мне, я знаю, о чем говорю.

А Урия думает: всему виной Вирсавия. Да-да, это ее вина. Вирсавии.

А потом он говорит, больше себе, нежели Давиду:

Каков же тогда Господь? Каков тогда Господь Бог мой?

И Давид отвечает:

Он — Бог неумолимый и беспощадный, Он — Бог пустыни, в пустыне Он явился нам, Он — Бог пустыни, губительный и испепеляющий, Бог бурного ветра, и во власах Его песок.

И тут Урию одолевают дурнота и боль, и вся непереваренная, не в меру обильная трапеза внезапно просится наружу, он едва успевает склониться над жаровней и, стоя на четвереньках, разом выхлестывает на горящие угли и скисшее вино, и желчь, и унижение. Однако Давид смотрит на него спокойно и с пониманием — разве может кто-нибудь смотреть на бедствующего, не испытывая сострадания? — а потом велит слугам принести новую жаровню вместо запачканной и угасшей.

И повелел царь Давид оскопить Урию, повелел обрезать его до самой тазовой кости. То был знак избрания Урии.

Потом царь приказал перевязать его рану, и пророк Нафан помазал руки и грудь Урии, помазал его над шестым и седьмым ребром, там, где сердце, и возложил руки свои Урии на голову, так что кровотечение унялось.

И опоясал царь Давид Урию мечом его, и надел ему на руку щит, и вложил в руку копье. И двенадцать мужей из хелефеев и фелефеев понесли Урию в военный стан под Раввой, понесли на руках своих, как сказал им царь Давид.

И пришлось им связать его кожаными ремнями и медными цепями, ибо он был полон святого безумия.

Ибо ради Вирсавии и по велению Господа принес царь Давид в жертву его мужское естество.

А когда пришли они к Равве, то отнесли его к Иоаву и посадили перед Иоавом на землю. И сказали: вот, царь послал его.

Тогда Иоав развязал его путы и оковы, а Урия непрестанно кричал от боли и ярости, он ведь лишился всего, но помнил еще Вирсавию, Вирсавию, которая поистине была как сама плоть любви и которая похитила у него все возможности жизни, а значит, и самое жизнь, и, когда оскопленный и освященный Урия почувствовал, что свободен, схватил он свой меч и в святом безумии ринулся к воротам Раввы, а были это высокие бронзовые ворота, те, что смотрели на север, и там убил он десятерых стражей.

Но воины аммонитские, увидев, что Урия в святом безумии напал на город, вышли из ворот и убили его до смерти.

И Иоав велел похоронить хеттеянина Урию у шрот Раввы. И поныне его могила находится там.

Когда пришла Вирсавия в дом Давидов, не было у нее с собою ничего, кроме маленького домашнего бога, вырезанного из дерева смоковницы. И Давид взял домашнего бога в руки свои, и рассмотрел, и увидел, что бог этот бесполый и неопасный, нет у него ни женского, ни мужского естества, и позволил ей сохранить его.

Жизнь есть непрестанная погоня за Богом, сказал он ей, нет, кроме Бога, иной добычи, имеющей цену и значение.

Я получила его от отца моего, когда родилась, сказала Вирсавия, он всегда стоял у моей постели.

И она прижала бога к груди своей, будто он нуждался в тепле и защите, будто не мог быть без помощи ее и любви.

А Давид невольно засмеялся, увидев это — женщину и бога, их беззащитность и слабость, их трогательное, и смятенное, и несмысленное цепляние друг за друга.

Они стояли наверху, там, где кончалась лестница, стражи, которые сопроводили Вирсавию, ждали на верхней ступеньке.

Бог не дозволяет воссоздать Себя рукою человеческой, сказал царь, и смех по-прежнему дрожал в его горле. Бога нельзя запечатлеть в куске дерева.

Мне он нравится, просто сказала Вирсавия. Для меня он бог вполне подходящий.

Бедная женщина, сказал Давид. Ты не ведаешь, о чем говоришь.

Я никогда почти им не пользуюсь, оправдывалась Вирсавия. Но я привыкла, что он всегда стоит у моей постели.

Ну что же, сказал Давид, он не способен ни повредить тебе, ни помочь. У него нет мужского естества.

А зачем ему мужское естество? — сказала Вирсавия. Божественная сила у него внутри.

И пришлось царю Давиду наставить ее.

Человек — подобие Божие. Бог — Он как муж. Без плодовитости и Бог, и человек были бы обречены гибели. Мужским естеством побеждается смерть. Мужским естеством оживляется мертвая природа. Оно как жезл, от удара коего жизнь течет из бездушной скалы. Без него мироздание вновь впало бы в хаос, который был до Творения.

Когда отец подарил мне его, виновато сказала Вирсавия, у него было мужское естество. Большое, могучее, оно доставало ему до подбородка. Оно было просто слишком велико. Под его тяжестью бог все время падал. Если бы его не подпирали веточкой, он так бы и лежал вниз лицом.

Да, сказал Давид. Бывают и такие мужи.

Поэтому, продолжала Вирсавия, поэтому однажды вечером, когда отец спал, я взяла у него нож и отрезала это ужасное естество. А то место с помощью глиняного черепка сделала ровным и гладким. С тех пор он всегда легко стоял на своих ногах.