Тогда Иоав наконец-то пришел к Авессалому.

Зачем слуги твои выжгли мой участок огнем? — спросил он.

Чтобы заставить тебя прийти в мой дом.

Если б не был ты царским сыном, я бы не пришел, сказал Иоав. Я бы просто велел моим слугам схватить тебя.

За зерно я уплачу тебе десятикратную цену, сказал Авессалом. Даже стократную.

Казалось, годы и дни проходили мимо Иоава, он был все такой же, каким Авессалом помнил его с детства, косица его была черная и блестящая, спина не согнулась, плечи не обвисли.

Наверное, у тебя есть важная причина, чтобы выжечь мой участок, сказал он. Растущее семя свято. И более всего оно свято в пору созревания.

Я должен увидеть царя, сказал Авессалом. Ты единственный можешь свести нас вместе.

Я возвратил тебя из Гессура. Разве этого недостаточно?

Пока дом его закрыт передо мною, меня как бы нет. Я ничего не могу предпринять. Не могу строить замыслы или намерения. Дни мои текут без цели и смысла. Я как тень, когда она удлиняется и блекнет.

А что может сделать царь?

Он может признать, что я есть. Он может поднять меня. Даже создать меня вновь.

Создать?

Да, создать. Отец может совершить такое с сыновьями. Создать их. И истребить их.

И тогда Иоав пошел к царю Давиду. И Вирсавия сказала:

Удалять человека, меж тем как он еще находится среди живых, куда более жестоко, нежели убить его своими руками. Я не могу представить себе более тяжкой муки, чем жить и одновременно быть уничтоженным.

Да, сказал Давид. Быть может, это так.

Человек должен жить среди живых, сказала Вирсавия. И быть мертвым среди мертвых.

Заключи его в свои объятия, сказал Ахитофел. И благослови его!

Да, сказал Хусий. Благослови его!

А Давид молчал. Но потом сказал: хорошо, я повидаюсь с Авессаломом. Признаю перед ним, что он по-прежнему жив.

И тогда Вирсавия послала Шеванию привести Авессалома.

У порога он пал лицом своим на землю, семь раз ударил лбом о порог, потом, не поднимая головы, подполз к царю и ощупью, будто слепой, обхватил его ноги.

И царь наклонился, и поднял его голову, и поцеловал его в правую щеку подле уха.

Но сказать друг другу им было нечего.

С удивительной быстротою Авессалом вновь занял свое место среди живых. В первый же день утром он сидел на муле своем у Гионских ворот. И кричал всем, кто проезжал и проходил мимо:

Вот я стою здесь перед вами, я сын царя, и я вас не исчисляю! Вот ты идешь, и ты, и ты — и никто из вас не подвергается исчислению! Нет, в мое время ни один человек не утратит имени своего и не обратится в число!

И всех странников, что шли издалека, направляясь в царский дом, он останавливал, говорил с ними тепло и ласково и спрашивал, откуда они и по какому делу. И подробно рассказывал о той милости и правде, какие изольются на них, если его поставят царем, ведь хуже всего, говорил он, что царь Давид слишком стар и устал, нет у него более достаточной силы, чтобы заботиться о людях, Вирсавия и Господь — единственные живые существа, которым еще есть место в его усыхающем сердце. В доказательство он приводил и себя: я его сын, но он отрекся от меня, он истребил в мире имя мое, он похитил свет души моей. С трудом я спас свою жизнь.

И он нанял мужей своего возраста, а было ему теперь около сорока лет, и они ходили по городу и хорошо говорили о нем, но о царе Давиде распространяли ложь и горькие истины; иногда он велел заложить четверку коней и ездил по улицам, и люди его бежали тогда перед колесницею и кричали: дорогу Авессалому, избранному! Скоро придет его время, великое множество забот у него, ничто не должно препятствовать ему и задерживать его!

Он носил златотканую одежду, которая подчеркивала его красоту, наплечники у него были из серебра, и порою он останавливал колесницу и сходил к народу, и люди толпились вокруг него, чтобы он пожимал им руки или обнимал их.

И он напомнил народу о царе Давиде и конях: когда Давид победил царя Адраазара, он велел подрезать жилы всем его коням, кроме ста, он не понимал, что конь — святыня! И он напомнил им обо всех чужеземцах на царской службе, обо всех чужестранцах, что охраняли царя Давида и строили его город. И он говорил: посмотрите на все изобилие в доме его, посмотрите на Вирсавию, жену его: куда ни пойдет, повсюду следуют за нею сто прислужниц, посмотрите на одежды ее из шитого золота, посмотрите на носилки, что подарены ей царем, и на рабов, которые несут ее туда, куда ей вздумается!

Однажды Вирсавия увидела его из окна, быть может, он и выбрал этот путь, чтобы она узрела его, она увидела колесницу с двумя огромными колесами из меди и четверку коней, а были это ассирийские кони с заплетенными гривами, и она подумала: Авессаломово будущее, наверное, прервется, но эти кони незабываемы и непревзойденны, и будущее принадлежит коням!

Авессалом поистине сам избрал себя. Он был мнимым царем.

Но никто не осмеливался рассказать царю Давиду, как поступает Авессалом. Ни Ахитофел, ни Хусий, ни Иоав. Ни приставники, ни священники. Они страшились Давида и страшились Авессалома.

Вирсавия и Шевания — вот кто в конце концов рассказал все царю.

Ты должен послать против него твоих воинов, сказала Вирсавия. Пока еще не поздно.

Они убьют его, сказал Давид.

Они остановят его. Схватят коней под уздцы и отведут его в его дом.

Я не могу принести сына моего в жертву. Отец, который приносит своего сына в жертву, уничтожает самого себя.

Даже если принесет сына в жертву ради всего народа?

Да, даже тогда.

Ты должен положить предел твоему милосердию, сказала Вирсавия.

Милосердию? — отозвался Давид. Самый милосердный отец, быть может, пожертвовал бы своего сына. Нет, это усталость. Усталость, смешанная с благочестием и богобоязненностью долгой жизни.

Пришлось Вирсавии начать все сначала.

Неужели ты не понимаешь, что это мятеж? Твой сын производит против тебя мятеж, чтобы свергнуть тебя!

А если бы и так? Быть может, народ хочет его? Он молод и красив как идол египетский.

Ты — помазанник Господень, сказала Вирсавия. Ты останешься помазанником до самых врат преисподней. А может быть, и за этими вратами.

Саул тоже был помазанником Господним, отвечал Давид. Но против моей молодости, и силы, и стремления к победе помазание ему не помогло. Морщинистое лицо Давида сложилось в ту самую диковинную улыбку, которой Вирсавия не умела понять.

Шевания молча стоял обок Вирсавии, под мышкою он держал киннор, он никогда не входил к царю без киннора, хотя потребность в музыке его возникала все реже, как видно, он полагал, что маленький этот киннор дает ему право находиться подле царя.

Ты тоже был помазан на царство, напомнила Вирсавия. Оба вы были избраны и помазаны.

Да, сказал Давид. Помазание против помазания.

Но мое помазание было моложе и священнее, нежели его.

Народ не желает другого царя, кроме Давида, упрямо продолжала Вирсавия. Хорошо бы тебе выйти в город и показаться народу. Праздников воцарения, и нового года, и новомесячия недостаточно, должно бы тебе говорить с людьми, и ездить на муле по улицам, и угощать бедных из твоих собственных рук.

Она говорила с большою горячностью и убеждением.

Тогда они забудут Авессалома, сказала она. Он померкнет, как луна перед солнцем!

Ты не знаешь народа, сказал Давид. Я же знаю народ так, будто он весь происходит от семени моего.

Никто не имеет любви народа, кроме как ты, сказала Вирсавия.

Народ не может испытывать любовь. Такую любовь, что связывает мужей с женами, отцов с сыновьями, братьев с сестрами. Нет, народ чужд любви. Можно завоевать пыл народа, но не его любовь.

И на это у Вирсавии не было ответа.

Но Давид обратился к Шевании:

На чьей ты стороне, Шевания? Мой ли ты отрок в сердце твоем или Авессаломов?

Сначала Шевания как будто не понял вопроса, лицо его оставалось расслабленным от изумления и неведения, и царь повторил: чьим певцом, чьей щебечущей пташкой ты бы предпочел быть?