Когда Вирсавия огляделась вокруг и увидела полуобглоданные трупы животных, и поруганных мертвецов, и перепуганные лица в оконных проемах, и отроков, убитых Шеванией, она спросила, тихо и задумчиво, будто вправду искала ответа, будто спрашивала себя самое, а не кого-то другого: как может Бог попустить такое?

Но Давид ответил, будто вопрос этот был обращен к нему:

Бог совершенен и благ. Но Он еще и творец. А творец не может быть благим. Когда Он творит, Он выходит из Своего совершенства и делается как мы, и тогда может произойти все что угодно, тогда Он одной рукою уничтожает, а другою — созидает. Так-то вот.

Шевания тоже медленно возвращался к подлинной действительности. Он сидел на муле, но не прямо и напряженно, а сгорбившись и наклонясь вперед, и вместе с присутствием духа к нему возвращалась и его слабость, он дрожал, будто в ознобе, теперь ему недостало бы сил вообще поднять меч с земли.

Амнон и Авессалом стояли в ожидании позади царя и царицы, Авессалом держал под уздцы мула, запряженного в повозку с венцом.

Аммонитские отроки, те, что уцелели в битве Шевании, стояли совсем тихо, не кричали, даже не плакали, не призывали своего бога, ни о чем не спрашивали, только молча теснились друг к другу, как будто уже знали все, что можно знать.

Вирсавия сама прошла несколько шагов до повозки, Давид, правда, хотел было взять ее на руки и отнести туда, но она этого не заметила, не пожелала заметить.

Все, что оставалось исполнить в Равве, можно было поручить Иоаву и воинам, поэтому царь Давид отдавал теперь последние распоряжения: повозку для Мемфивосфея, для этого сонливца; сам царь поедет вместе с царицею; одного воина, который поведет мула Шевании и доставит несчастного отрока домой; десять стражей для сопровождения Амнона, Авессалома и захваченного царского венца; двое воинов, чтобы похоронить детей, павших от меча Шевании, а еще сосуд вина для Мемфивосфея и вообще все, в чем у него есть надобность и необходимость, все, что он ни придумает впопыхах.

Шевания попросил Шашака из колена Вениаминова, назначенного ему в провожатые, отдать ему меч. И Давид одобрительно кивнул: несмотря ни на что, в отроке этом было нечто странное и загадочное, быть может, даже святое. И, уже отъезжая, Шевания обернулся и сосчитал убитых врагов.

Одиннадцать.

Когда они покинули город и уже направлялись к первому лесистому холму — впереди повозка с венцом и Авессалом верхом на муле, — Давид рассказывал Вирсавии о царе Анноне:

Его бог оставил его, и мужская его сила развеялась, он был покорен как жертвенный агнец.

Откуда ты знаешь, что его бог оставил его?

Он сам так сказал.

И был как жертвенный агнец?

Да, как агнец, которого ведут на заклание.

Вирсавия надолго задумалась. Потом наконец сказала:

Ты вправду уверен, что Бог оставил его?

Но на сей раз Давид ничего не ответил, он уснул, положив голову ей на плечо. Голова была мучительно тяжела.

В Иерусалиме оставались только женщины, да хелефеи и фелефеи, охранявшие царский дом, да еще несколько царских приставников.

Праздничных ворот не воздвигли, но женщины бросали на дорогу перед царем пальмовые листья и ветки мирта, а подле Гионских ворот их встречали храмовые музыканты. Они все глядели победителями: Авессалом с царским венцом, Амнон с мехом вина на седельной луке, Давид с Вирсавией, Мемфивосфей в отдельной повозке, одной из великолепных повозок царя Аннона, Шевания со своим мечом и Вирсавия с Давидом.

Вирсавия тотчас удалилась в свои покои, ведь она непременно должна умастить своего бога благовонным елеем, у нее был припрятан маленький египетский сосуд с благодарственным елеем, который Мемфивосфей преподнес ей в первое утро, когда царь всю ночь оставался у нее и не посетил женский дом.

А после того как Давид пожертвовал овна в скинии Господней, принес жертву благодарности, и после того как он велел Иосафату, дееписателю, отправиться в Равву и пособить Иоаву в установлении мира, и порядка, и полюбовного согласия среди аммонитян, он призвал к себе писца.

Пиши.

Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоем безмерно радуется.

Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошения уст его не отринул.

Ибо Ты возложил на голову его венец из чистого золота, венец для десяти царей.

Пиши: нет победителя, кроме Господа.

Ты остаешься с побеждающим, побежденного Ты оставляешь, Ты истребишь плод его с земли. Во время гнева Твоего Ты сделаешь его, как печь огненную, и пожрет его огонь.

Ты поставишь врагов целию, из луков Твоих пустишь стрелы в лице их.

Я воспеваю могущество Твое.

Каждому человеку Ты даровал должную меру силы. И когда он помогает Тебе в творении Твоем, когда поднимает меч свой на битву и когда свершает величайшие свои деяния и подвиги, тогда оставляет он убежище свое, тогда он весь в Твоей руке.

А если поколеблется он, ничто не поднимет его, только милость Твоя.

В страхе, скорби и горести ищем мы, дети человеческие, прибежища друг у друга. На Тебя же нам должно уповать, у Тебя искать прибежища.

Господи, мне страшно за Вирсавию. Она не уповает на Тебя, я не знаю, на что она уповает, быть может, она не уповает вовсе ни на что. Когда она поспешила за мною в Равву, она даже домашнего бога своего не взяла с собою.

Может быть, ее домашний бог не годится для сражения. У него ведь нет ни мужского естества, ни женского.

Нет, это не пиши.

Она — жена и все-таки не жена, кажется, будто она человек. Я не понимаю ее. Это я говорю с упованием: я не понимаю ее.

Вирсавия говорит со мною, хотя я не приказывал ей говорить, она приходит ко мне незваная, она ест за моим столом, мои слуги повинуются ее слову, я спрашиваю у нее совета, она сама выбирает для себя украшения, какие нравятся ей в моей сокровищнице, большая диадема из золота, которую она теперь носит, прежде принадлежала Маахе, матери Авессалома, я помню эту диадему, и Вирсавия так представляет Твоего пророка Нафана, что мы не в силах обуздать свое веселье: так говорит Господь, да-да, Господь, говорит она квакающим голосом, в точности как пророк, и в маленькие литавры умудряется бить, и глаза таращит, как он, и руки воздевает, как он, а мы хлопаем себя по коленям и смеемся до слез. Мне кажется, для нее нет ничего святого.

Зачем она пришла ко мне в Равву? Она сомневается в моей силе?

Она ожидала битвы, она сама так сказала, ужасной битвы. Не мнимой.

Ну, этого ты не пиши.

Она так молода. Молодость ее — бремя на моей старости. Она ровесница моему сыну Авессалому. Авессалом бы мог быть ей супругом.

Нет, не мог бы Авессалом быть ей супругом. Никому, кроме меня, не бывать ей мужем.

Если она велит, чтобы ты, писец, пришел к ней и записывал, тебе должно идти без промедления. Ты будешь писцом и у царицы.

Вот как, я и не знал, что дело уже обстоит таким образом; по твоей улыбке и по твоим кивкам я вижу, что с некоторых пор ты уже стал ее писцом.

Нет, это не записывай.

Да, царь уповает на Господа, Ты идешь навстречу ему, возлагаешь на него честь и величие.

Злоумышляющие бессильны против Тебя.

Против Всевышнего все зло мира как дуновение ветра, как капля дождя в пустыне, благость и гнев Господень истребляют все.

На эти слова Шевания сочинит музыку, это приказ, музыку, чтобы играть на кинноре, и будут воспевать ее в скинии Господней.

Когда Вирсавия родила второго сына, царь Давид нарек ему имя Нафан, что значит — дар Божий.

Однако же пророк Нафан преисполнился опасений: ему, дескать, очень лестно, что царский сын будет носить его имя, но, с другой стороны, это сомнительно и опасно, ведь к пророческому имени прилепляются небесные прозрения, священное безумство и пена на губах, а все это дела и недомогания, которых царственности надобно избегать и от которых воздерживаться.