Так туманят глушь степей,

Так дождит, что слышен гомон

Землю роющих ключей;

Так тоскливо, что уж лучше

Внучки дома не ищи;

Тут всю ночь одна старуха

Дрогнет лежа на печи.

Хуторки дрожат и жмутся,

Внемля гулу голосов,

Вою, свисту, бормотанью

Разгулявшихся ветров.

Чу! не ведьма ли промчалась,

Ухватясь за помело?

Что-то шаркнуло по кровле…

Клок соломы унесло.

Не бесов ли стая скачет,

Не телега ли стучит?

Не жена ли из-за Волги

К другу милому спешит?

Хуторки не спят — и в страхе

Чутко слушают впотьмах,

Не слыхать ли ночью крика

Или стука в воротах?!.

1895

Если б смерть была мне мать родная,

Как больное, жалкое дитя,

На ее груди заснул бы я

И, о злобах дня позабывая,

О самом себе забыл бы я.

Но она — не мать, она — чужая,

Грубо мстит тому, кто смеет жить,

Мыслить и мучительно любить,

И, покровы с вечности срывая,

Не дает нам прошлое забыть.

<1897>

Из храма, где обряд венчальный

Связал их жребий и сердца,

В свой новый дом, с зеркальной спальной,

Он вез ее из-под венца.

И колыхалася карета,

И жутко было им вдвоем:

Ей — в красоте полурасцвета -

Ему — с поблекнувшим лицом.

Не зимний холод, — желтый глянец

Ей непривычного кольца

Сгонял пленительный румянец

С ее "поникшего лица…

И колыхалася карета;

И, дар обычной суеты, -

Оранжерейного букета

С ней дрогли пышные цветы.

— Мечты, куда вы улетели?! -

Злой дух ей на ухо шептал…

Колеса по снегу скрипели -

И ветер след их заметал.

Метель недаром разыгралась,

Недаром меркли фонари;

Он ласки ждал, — она боялась

Дожить до утренней зари.

И как надежда — как свобода

От позолоченных цепей,

Как смерть — предчувствие развода

Таилось на сердце у ней.

1893

…Неведомый и девственный родник,

Святых и чистых звуков полный.

М. Лермонтов

В дни ль уединения

Скучного, досужного,

Или в час томления, -

В час, когда надменное

И не откровенное

Сердце снова мается,

Редко, но случается,

Что наш ум подавленный

Жизнью подневольною,

Рабскою работою,

Или обесцвеченный

Суетной заботою,

Вдруг, как бы встревоженный

Искрой откровения,

Чутко ждет иль чувствует,

Что вот-вот подкрадется

То, что в нем отсутствует, -

Нечто вдохновенное,

В красоту повитое,

Всем сердцам присущее,

Всеми позабытое,

Нечто несомненное,

Вечно неизменное,

Даст нам успокоиться -

Промелькнет и скроется!

Ночью ль благодатною,

В сладкий час свидания,

В утро ль ароматное,

Свежее, согретое

Лаской расставания,

Как ни очарованы

Мы земной усладою,

Как мы ни спасаемся

В миг самозабвения

От самосознания,

Все ж мы просыпаемся,

Счастьем удрученные,

С чувством сожаления

Или сострадания:

То над нами носится

Тень воспоминания,

Или в душу просится

Смутное предчувствие

Близкого, обидного

Разочарования.

И тогда случается,

К сердцу приласкается

Чувство беспредельное,

Светлое, далекое,

Счастье неизменное,

Нечто беспечальное

Вечно идеальное,

Даст нам успокоиться -

Промелькнет и скроется!

Июль, 1897. Райвола

Я врагами богат и друзьями,

Стало быть, и вражда — не беда,

Но беда, что сильна, и криклива,

И смела боевая вражда.

А наивная дружба готова

Мне и денег, и славы желать,

Но робка, щекотлива и любит,

Молча мне сострадая, вздыхать.

И я, право не знаю, что лучше,—

Эта дружба иль эта вражда?

Поневоле, завидуя силе,

Я врагами горжусь иногда.

И любя и злясь от колыбели,

Слез немало в жизни пролил я;

Где ж они — те слезы? Улетели,

Воротились к Солнцу бытия.

Чтоб найти все то, за что страдал я,

И за горькими слезами я

Полетел бы, если б только знал я,

Где оно — то Солнце бытия?..

<1898>

Еще не все мне довелось увидеть…

И вот одно осталось мне:

Закрыв глаза, любить и ненавидеть

Бесплодно, смутно — как во сне!

1898

Шутка в виде поэмы

Не сверчка-нахала, что скрипит у печек,

Я пою: герой мой — полевой кузнечик!

Росту небольшого, но продолговатый;

На спине носил он фрак зеленоватый;

Тонконогий, тощий и широколобый…

Был он сущий гений — дар имел особый:

Музыкантом слыл он между насекомых

И концерты слушать приглашал знакомых.

Под роскошной жатвой жил он в поле чистом,

Оглашая воздух бесконечным свистом

Своего оркестра. Ветреное племя

Скакунов забыло, что в полях в то время

Музыки и вкуса был он представитель.

Все, что нынче летом деревенский житель

Слышит за окошком, лежа на кровати

Или на балкон свой выходя в халате, —

Этот свист трескучий, этот звон безбрежный,

Разлитой повсюду, и сухой, и нежный, —

Если только в этом сумрачном концерте

Есть живая нега и восторг, поверьте, —

Это все былые, вечные созданья

Моего героя, или — подражанья.

Бедненький кузнечик! позабыт твой гений!

Но ты век свой прожил не без приключений.

Помню, ты недаром слыл идеалистом:

Сядешь ты бывало в свете серебристом

Месяца, под полог ночи на соломке,

Ветром сокрушенной. (Даром, что не ломки

Гибкие колосья, все же в ниве шаткой

Много их подломит этот ветер гадкий.)

Сядешь ты бывало и во славу ночи

На своей скрипице пилишь что есть мочи.

И тебя дразнили пискуны пустые,

Комары-злодеи, трубачи степные,

И в тебя влюблялись божии коровки,

И мутила зависть многие головки,

С тем же, музыкальным то есть, направленьем,

С тою же охотой, да не с тем уменьем.

И грозилась мошка с помощью науки

Умертвить тобою созданные звуки,

И тяжеловесный жук неоднократно

Уверял, что уши смачивать приятно

На твоих концертах, а не то-де уши,

Как трава, завянут от ужасной суши.

В частной жизни также к добреньким коровкам,

К мушкам и козявкам часто в пренеловком

Был ты положеньи: слушал их признанья,

Робко избегая тайного свиданья.

Но ничто, однако ж, не поколебало

Твоего покоя; никакое жало

Твоему таланту не казалось вредным:

В музыкальном мире был ты всепобедным.

Ты вполне блажен был! — но пришла невзгода…

Слушайте! Однажды, в половине года,

В самый жар, быть может, в самые Петровки,

В дни, когда на рынках потные торговки

Продают малину, вишенья, клубнику

И, маша платками часто не без крику,

С мухами заводят из-за ягод ссоры;

В дни, когда из праха созидают горы

Муравьи и роют скрытые туннели