И Демьян, приложа к щеке сапоги мои, сделай вид, как будто он вглядывается в окошко.

   -- Видит этто, ужинают разбойники-то! Ужинают, за столом сидят... Он как вошел, сударь, Аким-то Пафнутьевич, да как гаркнет, да как двинет столом-то, так всех до единого к стене-то и припер.

   -- Этого быть не может! -- сказал я.-- Это вздор.

   -- Как не может быть!.. Эх! Помилуйте, сударь! Не может быть! Подкову лошадиную ломал, кочергу железную гнул, девять пудов, бывало, подымал, сударь, на плечо подымал,-- а вы говорите -- не может быть. Вы порасспросите-ка, каков он был, Аким-то Пафнутьевич...

   И с этим словом Демьян сапоги мои поставил на пол, а сам прислонился спиной к холодной печке и, заложив руку за пазуху, минуты две помолчал.

   -- Как этто в первый раз оженили моего барина да с молодой барыней он приехал в этот самый дом -- э-эх, сударь, пировня-то была! Овин, сударь, зажгли... нарочно, сударь, старый овин зажгли, чтоб светлее, знаете, было: ночь-то была темная, снежок шел, так вот, чтоб через Оку-то было посветлее. Ведь у ихнего-то батюшки три тысячи душ было.

   -- А теперь?

   -- Да теперь!.. что теперь! понятно, что ничего, сударь, триста душ есть, да что в них!

   -- Куда ж они девались? Мор, что ли, был? -- спросил я Демьяна в невинности души своей.

   -- Мор! Эка вы, сударь! -- возразил он, качнув головой и как бы горячо к сердцу принимая слова мои.-- Какой мор! Помилуйте! Барин-то мой,-- вы што про нас изволите думать? Барин-то мой, Антон-то Ильич, вот в ефтой самой горнице, сударь, где вы вчерась ужинали, тысяч пятьдесят денег, не успел я мелка в передней обточить, как он, не поморщившись, почитай, целую деревню в чужой карман спустил.

   -- Так он был картежник? -- спросил я не без удивления.

   -- Да как вам сказать, сударь?.. Не любил ведь, совсем не любил это в карты... Сам, бывало, говорит: никакой охоты нет. Да что ж ты будешь! компания, сударь, была, одолела. Народ такой был, что или картежник, или мертвую чашу пьет. Я его и не виню, сударь, шут их знает, как они подвертывались... Наедут это, бывало, кто на чем; пир, плясовня да песни, прости господи. Цыган это навезут, цыганок... с гитарами. Барыня-то, бывало, Марья Кондратьевна,-- что делать! добрая была покойница, царство ей небесное,-- матушка-то Лизаветы Антоновны, выдет это, бывало, в зал, постоит это, постоит, запереть, чтоб, говорит, не слышно было... ну, и ничего.

   Демьян снова поднял мои сапоги; но мне решительно стало жаль расстаться с ним.

   Я спросил, любил ли его барин. Этот вопрос как будто его озадачил, и он отвечал мне на него, с минуту подумавши и, по обыкновению, благодушно улыбаясь:

   -- Любил, сударь, больно любил... ну, а вот, как и другая-то наша барыня померла да Аграфена Степановна приехала -- ну... тут я был в загоне, сударь, в загоне, что делать! Такая полоса вышла, сударь... в загоне был...

   -- А что?

   -- Да что, продать хотели... чуть-чуть, признаться, сударь, не продали... Заводчик Тютюников купить хотел, хороший тоже барин и хорошую цену -- рублей шестьсот никак -- давал, ассигнациями шестьсот, сударь. Я этого, сударь, ничего и не знал... Были мы, сударь, в городе... Тютюников-то и попадись мне в красных рядах. "Здравствуй",-- говорит. "Здравству-те,-- говорю,-- сударь..." -- "Я, -- говорит, Демушка, тебя покупаю".-- "Как так?" -- "Да так,-- говорит,-- что ты испугался? я и господ твоих знаю,-- говорит,-- и тебя, какой ты есть честный человек, все знаю, не пужайся,-- говорит,-- Демушка, тебе у меня будет лучше -- дворецким сделаю,-- говорит,-- и жалованья восемь рублей положу в месяц".-- "Ну-с! -- я говорю,-- что ж, сударь, мне все равно -- служить-то". Так мы тем разговор наш и покончили... он пошел к себе, а я к себе... Иду я домой, сударь, на сердце кошки скребут... больно, знаете... ну, думаю, служил верой-правдой, что делать! Часа два это думал... думал -- что бы это такое значило! не соображу никак. Не утерпел, пошел к барину. Так и так, говорю, Антон Ильич... знаю, мол,-- так и так. Смутился, сударь... вижу -- смутился... губа затряслась... "Никогда,-- говорит,-- я продавать тебя не хотел -- что ты, дурак, врешь..." -- "Как, мол, сударь, никогда? и бумага уж куплена, и Тютюников сам, сударь, и все..." -- "Врешь",-- говорит, а сам сидит да уж и не глядит на меня, совестно, знаете... Тут Аграфена Степановна и подойди; она, сударь, это дело-то обделать тайком хотела. Ну, нешто можно, сударь, живого человека потихоньку продать, так чтоб он ефтова не знал; ну, как же ефто можно, сударь, сами посудите. "Ты,-- говорит,-- Демьян, зачем пришел?" -- "Да так,-- говорю,-- сударыня, ни зачем!" А барин-то помолчал, знаете, да и говорит: "Дурак,-- то есть это я-то, сударь, дурак. Дурак,-- говорит,-- вздумал, что я хочу продать его". Аграфена-то Степановна и вспыхнула. "Ну,-- говорит,-- Демьян, живи у нас, так и быть, только,-- говорит,-- барышень не смущай -- они и так много себе в голову забрали".

   -- Каких барышень? -- спросил я, как-то смутно соображая слова его.

   -- Да вот, сударь, Софья Антоновна была, да вот Лизавета Антоновна.

   -- Чем же ты их смущал?

   -- Да ничем, сударь, не смущал, помилуйте! Какое смущать -- я их и махоньких-то на руках носил -- почитай нянька был, какой смущать! А это она, вот что... знаете!.. Сидит это однажды покойная-то наша барышня, царство ей небесное! Софья-то Антоновна сидит у себя в комнате -- плачет. "Демьян",-- говорит. "Чего изволите, барышня?" Как теперь помню, печка эдак топится; эдак кроватка стоит, лампадка у образа; а эдак-то, у двери, я стою,-- плачет, сударь. "Демьян,-- говорит,-- расскажи мне что-нибудь про маменьку"; ну, я и стал, сударь, рассказывать... вижу, барышня не весела, надо же что-нибудь сказать, сударь! А Лизавета-то Антоновна, гляжу, прижалась в уголочек, сидит на сундуке да и говорит: "Хорошо, Демьян, что ты все это помнишь, а только то нехорошо,-- говорит,-- что папеньке другую жену увез".

   -- Кто это сказал?

   -- А Лизавета-то Антоновна, сударь. Ведь вишь какая!

   -- Ну, так что ж?

   -- Да все бы ничего, да только такой грех вышел, что под это-то самое слово и подвернись Аграфена Степановна, ну и рассерчала, сударь... и подвела было...

   -- Да неужели это ты, Демьян, увез вторую-то жену... А?

   -- Э-эх-ма! увез! ну, как я увезу, помилуйте, барин! Выдумали это бабы; говорят... Демка увез!.. Конечно, сударь, я был причинен... да ведь я ж не знал, что это так выйдет -- сам и до сих пор не пойму, как это дело сделалось; хоть бы и Антон-то Ильич, ведь не молоденькой, сорока семи годов был, сударь, ну, как я ему увезу, помилуйте.

   -- Да как же это сделалось? Пожалуйста, расскажи.

   -- А вот, изволите видеть, как это сделалось. Как померла у нас первая-то барыня, Марья-то Кондратьевна, барин-то наш и того-с -- такая-то пахондрия на него нашла, что страх, сударь, хошь его обворуй, хоша нагруби ему, все равно, словно кто обошел... Софья-то Антоновна была уже тогда барышня на возрасте, пятнадцатый годок никак ей был; приехала из пансиона. "Папенька,-- говорит,-- папенька! что вы такой скучный",-- говорит. Ничего, сударь мой, не действует... "Ступай,-- говорит,-- тяжело мне глядеть на вас, уеду!" Ну, уеду, да уеду, а сам никуды, в сад даже выходить перестал. То на одном диване полежит, то на другом полежит. Худеть -- не худеет, а из лица такой темный, мрачный стал, страсть! не глядел бы! А тут дела подошли, опека, сударь, долги... то, се... хлопочи, расплачивайся да задаривай. Что тут делать! вижу, барин мой, не ровен час, подпишет такую бумагу на свою шею, сударь мой, что и не расхлебать. Вот я и говорю ему: так и так, сударь, подошла, сударь, осенняя ярмарка в городе, поедемте-ка проветриться; убытку, мол, большого не будет, и вы тем случаем и с стряпчим посоветуетесь, и переговорите насчет дел-то ваших, сударь. Ничего, молчит; я ему опять говорю резоны разные -- молчит; но-таки уломал, сударь. "Ну,-- говорит,-- дурак,-- он кого любит, всегда дурак говорит; такой у него манер, сударь.-- Ну,-- говорит,-- вели готовить в дорогу, кстати уж и Лизу в пансион свезем".