Что ж, кажется, ключик найден.

Возвращаться на «места боевой славы» никому не хотелось, но вопрос даже не обсуждался, тем более что сроки сильно поджимали.

Голубков перед отъездом собрал всех и как обухом по голове: на питерский канал кто-то подбросил кассету из Глазова. Значит, террористы уже в Питере! Значит, маленьким городом дело не кончится. Значит, времени у них совсем нет. Это время отмеряет какой-то бородатый мститель, и совсем не обязательно здесь, в России, а может, где-нибудь в Иране, Афганистане, Арабских Эмиратах…

Черт! Напрягитесь, ребята, надо все сделать тихо и незаметно. Любимый город должен спать спокойно. А тем более — страна. А сколько ей осталось спать?

На все про все, включая изучение досье, составление примерного плана действий и перелет до Гудермеса ушло полтора дня. На руках все необходимые документы, которые позволят им найти кого надо и убедить его сделать то, что нужно.

Маршрут короткий: сначала — в часть, потом — в местную тюрьму.

— А он вообще на контакт идет? — поинтересовался Пастухов у начальника следственного изолятора.

— Да кто его знает, они все одинаковые, на людей похожи становятся, только когда прикладом вломишь.

Тяжелая железная дверь протяжно скрипела. Душно и холодно — сочетание довольно странное. Стены коридора покрыты застарелой плесенью, вонь непереносимая. С другой стороны, этому типу еще повезло, яма — гораздо хуже. А потом он стопроцентно будет лить горючие слезы перед борцами за права человека из какой-нибудь западной газетенки. И будет шум, очередной скандал, который, естественно, затеряется среди сотен подобных. Будет, наверное» говорить об ужасах заключения, все вспомнит: и запах, который, кажется, впитывается даже в поры, и камеры на двадцать человек, и побои точно приплетет. И будет прав. Так оно и есть, только почему-то борцы за права человека не берут интервью у русских солдат, вырвавшихся из чеченского плена. Да, так и будет, если он вообще отсюда выйдет. Пока у него шансов практически нет.

Еще раз скрипнула дверь.

Пастух умел разговаривать с самыми разными людьми. И с такими тоже. Пяти минут оказалось достаточно, чтобы объяснить, что, если он не хочет провести оставшиеся годы в такой вот камере, а то и похуже, он должен заговорить. Собственно, его личная свобода не главный стимул. Есть приманка получше.

— Марш вахыл, Мансур.

«Проходи свободно». У Пастухова хорошая память, особенно на такие вещи. Еще тогда, на войне, его поразило, что люди, с которыми они дерутся не на жизнь, а на смерть, так красиво здороваются. В этом приветствии — уважение к жизни, и к чужой, кстати, тоже.

Из-под зарослей темных волос на него вскинулись неожиданно светлые глаза. Серые.

Пастухов про него знал если не все, то очень много. Почти все, что может представлять интерес в их ситуации. И все же полной уверенности в благополучном исходе у него не было.

Он не сразу стал выдавать главный козырь: решил сначала прощупать почву. Наплел с три короба, что они сотрудничают с каким-то правительственным информационным агентством, будто это плановая проверка и дела их скоро должны сдвинуться с мертвой точки.

Стена недоверия — в ней нет ничего необычного. К этому надо быть готовым с самого начала. И потихонечку, помаленечку подбираться к главному, но осторожно, чтобы ни в коем случае не спугнуть, не стать в одночасье таким же врагом, как и тюремные охранники.

— Ты про сына своего когда последний раз слышал?

— А что тебе до моего сына?

— Я буду с тобой откровенно говорить — мы его ищем.

Человек в наручниках криво усмехнулся. Последнее утверждение не очень хорошо вязалось с легендой про «информационное агентство».

— И ты думаешь, я тебе в этом помогу?

— Да, думаю, поможешь.

— Смешной человек. Для чего — чтобы его арестовали?

— Даже если и так… Все равно лучше, чем мертвый.

— Зачем сразу — мертвый?

— Давай совсем начистоту: мы накрыли одно из звеньев цепи, связанной с терактами в Москве…

— И что, я должен в ладоши хлопать или слезами от умиления обливаться? — Нет, просто твой сын в списке смертников.

А то он сам этого не знал… Хотя уверен до конца не был. Пастух сделал правильную ставку: исходя из досье, становилось ясно, что здравого смысла Мансуру было не занимать. Одно дело — быть за «независимую Ичкерию», другое — умирать за ласки гурий в райском саду правоверных. Он сыну своему этого не желал. Хотя не очень сильно беспокоился, смертники — редкость, чаще — смертницы, так просто разумнее, зачем зря мужчин разбазаривать?

— Мужчины не бывают смертниками.

— Видимо, готовится что-то важное.

— Умрет за Аллаха.

— Ну, значит, пусть умрет. Не мой сын, твой.

Пастухов встал. Подошел к двери, чтобы вызвать охрану. Это тоже был просчитанный ход. Не он просить должен.

— А почему я должен тебе верить? — тихо сказал Мансур, когда Пастухов уже поднял руку, чтобы постучать в дверь. — И вообще, кто ты такой?

Вопрос сложный, из разряда риторических. Пастух сам для себя не мог на него ответить, и уж тем более — для кого-то другого.

— Tы мне верить не должен. А так — спасу. И тебе срок скостят. Хуже уже не будет — сам ведь понимаешь.

Ну тут Пастухов немного преувеличивал. Хуже всегда могло быть. Это прекрасно понимал и Мансур. Он ведь оптимальный «подельник» для любого более или менее крупного персонажа — никому не известный, темный, ему можно что угодно пришить, и ему ведь и так не отвязаться от букета статей, тянущих на пожизненное заключение. И сынишка, кстати, со своими подвигами в довесок.

— Ну ладно — я. А как ты Асланбека отмажешь, если ты его, предположим, найдешь? Сам ведь говоришь — смертник, вам это уже известно, а при таком раскладе он должен сидеть всю оставшуюся жизнь.

— Придумаем чего-нибудь.

— А на кой тебе надо что-то для него придумывать?

— Хочешь — верь, хочешь — нет.

Надо было найти компромиссный вариант, чтобы ничья честь не пострадала и появилась ну хотя бы одна зацепка ну хоть малюсенькая! Ведь он просит отца выдать собственного сына.

— Я ведь знаю — ты никакого отношения к своим статьям не имеешь.

Мансур, видимо, был не лишен чувства юмора. Внезапно он искренне рассмеялся.

— Я думаю, следователи это тоже прекрасно знают.

— Ты ведь мирным человеком был! И сына ты любишь.

— Дошло, кажется, ты мой адвокат! — Веселье приобретало зловещий характер.

Пастухов не ответил, он понял, что это тупик.

— Не нужна мне твоя, — Мансур запнулся, — поганая свобода. А то, что брат мой небольшого ума, я и без тебя знал.

— Брат? — спросил Пастухов. Мансур оторопело вскинул глаза. — При чем здесь брат? — не отпускал Пастухов. Хотя и сам уже понимал. Мансур проговорился. Боевиком был брат Мансура — Ахмет. Ага, он-то, видимо, и втащил молодого Асланбека во всю эту поганую историю.

— Я ничего не скажу, — сцепил зубы Мансур.

— А ты и не говори ничего, так, намекни.

— Нет, я сказал.

— Ну нет так нет. Адекюэль.

Прощание у них тоже красивое. И Пастухов вышел.

Дело свое он сделал. Теперь надо ждать ответного хода Мансура.

Затем Пастух зашел в комнату радиоперехватов.

— Ничего, — помотал головой Док.

— Будем ждать.

Все уже было готово. В камеру, где сидел Мансур, «случайно» попал мобильник. И вот теперь от Мансура ждали одного — позвони сыну! Или брату, теперь это было одно и то же.

Это случилось только ночью. Разговор сразу же засекли.

Мансур кричал кому-то по- чеченски, чтобы его сына оставили в покое. Человек, которому он все это говорил, не проронил ни слова.

Номер тут же определили.

Мансур звонил в Афганистан.

Значит, поход по «местам боевой славы» продолжается.

Санкт-Петербург

1 июля 200… года, 23.01

В живых остались три человека. Асланбек, Ахмет и хозяин квартиры.