— Соня, ты о чем? Завтра нерабочий день.
— У всех рабочий, а у нас — выходной? Значит, все? Значит, мы уже никому не нужны?
— Соня, я же тебя просил!
— Да что, в конце концов, происходит?!
— Соня, успокойся! Я спокойна.
— Вижу, как ты спокойна.
— Ты не видишь! Ты ни черта не видишь, Семенов, вот я завтра соберу иностранных корреспондентов…
Семенов схватил ее огромными руками и зажал рот:
— Дура! Ты что?! Молчи! Жить надоело?! Она вырвалась:
— Надоело! Надоело врать. Вы все трусы!
— Прекрати! Прекрати, я тебя умоляю! Тебе наплевать на себя — пожалуйста, зови кого хочешь, хоть повесься! Но мы-то при чем?
— Вы ни при чем! Вы чистые ученые, вам наплевать, что бомбу сбросили на Хиросиму, что газом потравили тысячи солдат, что динамитом взрывают людей! Вы ни при чем!
— Болтовня! Псевдогуманистическая болтовня!
— Нет, Семенов, есть гуманизм и антигуманизм, а псевдо — не бывает! — Она немного успокоилась. Выплеснула обиду и успокоилась. — Кукушкина не видел?
— Нет, еще не приходил. А зачем он тебе? «Действительно, зачем? Нам уже никто не поможет…» Она подошла к окну и закурила. Та самая пепельница, которую ей предстояло забрать домой. Помнится, ее сделал одноклассник — в походе, из коряги.
Дверь скрипнула.
Соня обернулась.
На пороге стоял Кукушкин, но почему-то не в пальто, а в измятом лабораторном халате. Лицо совершенно заспанное.
— Привет, Леша! — на ходу бросил Семенов, не обратив внимания на странный вид своего коллеги. В этот момент он был слишком занят разбором отчетных документов.
— Привет, — буркнула Соня и отвернулась к окну. Минуту Кукушкин будто колебался, отвечать на приветствие или нет, потом медленно и членораздельно произнес:
— Здравствуйте.
Тут даже до Семенова дошло. Вежливостью и вниманием к окружающим Леша никогда не отличался. И вдруг такие церемонии… С чего бы это?
— Кукушкин, ты что, спал здесь?
— Да, заработался вчера и подумал, что ехать домой нет смысла.
— Интересно… А ты не хочешь помочь нам прибраться здесь?
— Нет.
— Что — нет???
— Не хочу.
— Откровенно. Ну ладно, на нет и суда нет.
Соня не выносила, когда в бытовую речь вставляют всякие пословицы или поговорки, а Семенов часто прибегал к неиссякаемым ресурсам народной мудрости. В любой другой момент она бы обязательно отпустила какую-нибудь колкость по этому поводу, но не сейчас, когда это ее особенно раздражало.
— Соня! — позвал вдруг Кукушкин.
— Да? — не оборачиваясь, ответила она.
— Ты вроде хотела со мной поговорить?
— Нет.
— Извини за вчерашнее. Может, все-таки поговорим?
— Не о чем, — сухо ответила Соня.
— Ну прости. Я просто был занят.
— Кукушкин, я не обижаюсь. Как я могу обижаться на погоду? На время? На отрицательно заряженные электроны? На бесконечность, на вакуум?..
— Так я для тебя пустое место?
— Нет, не пустое, а очень даже полное. Полное дерьма!
— Прости…
И Кукушкин ушел в другую комнату. Соня даже не обернулась.
Вокруг продолжали мельтешить люди, все носились с папками, кипами бумаг, со скрипом выдвигались ящики столов, позвякивали тщательно упаковываемые в стружку колбы и мензурки…
Вдруг крупная капля прочертила на стекле широкую дорожку, скатываясь вниз к подоконнику, затем еще одна и еще.
— Ты что делаешь, идиот?! Брось сейчас же! Ты что, с ума сошел?!
Этот крик Семенова оборвал все остальные звуки. Визгливый, испуганный, истеричный.
— Эй, кто-нибудь! Вызовите «скорую»! Господи! Помогите мне! И все вон из комнаты!!!
Соня метнулась на крик.
То, что она увидела, было похоже на страшный сон. Пол был усеян осколками стекла, повсюду брызги, и среди всего этого хаоса лежал Леша, тяжело дыша и корчась в судорогах. Он умирал.
Соня поняла это сразу, как только оказалась на пороге.
Все вокруг метались и суетились, Семенов орал как резаный. А ей вдруг стало смешно. Нет, даже не смешно, а как-то запредельно ужасно, когда только смехом и спасаешься.
Никто и ничто не могло остановить приступ заливистого смеха, тонкого и надрывного. Впрочем, всем было не до нее: кто-то хлопотал вокруг распростертого на полу Кукушкина, некоторые пытались убрать с пола осколки.
Кукушкин несколько раз дернул головой, потом рукой, правой — четко отпечаталось в сознании. Потом пришли в движение ноги — по телу проходила волна смерти. Не более чем минутные конвульсии превратились для нее в бесконечный страшный спектакль. И даже много лет спустя, закрывая глаза перед сном, она продолжала раз за разом проживать эту внезапную, страшную смерть.
Потом все кончилось — и наступила тишина. Все стояли вокруг того, что еще недавно звалось Кукушкиным, постоянно выпендривалось, то и дело демонстрировало свой мерзкий характер, а теперь стало всего лишь энным количеством килограммов отравленной плоти.
Соня тяжко икала, смех перешел в болезненные спазмы.
— Соня, что произошло? Зачем ты это сделала? Соня обернулась как от выстрела. Икота тут же прекратилась.
— Я? Что я сделала?!
— Ты его убила!
— Tы дурак, Семенов! Что ты несешь?! Меня тут и близко не было. Это ты здесь был! Ты же все видел!
— Да, я видел! Знаешь, что я видел? Когда я вошел в кабинет, он стоял над столом и, как всегда, возился с пробирками. И вдруг берет и подносит склянку к губам и… Он сказал: «Прости, Соня».
Соня почувствовала, как горло словно сдавила петля. Не вздохнуть. Только слезы из глаз.
Она не могла ответить, не могла выдавить из себя ни звука. Семенов обхватил ее, прижал к себе.
— Ну тихо, тихо…
И только после этих слов она упала на колени, завыла, закричала, забилась в истерике. Она плакала довольно долго.
— Это кто сделал? — Тихий голос прозвучал почему-то страшно громко.
Два человека, те самые консультанты в штатском, стояли на пороге.
— Кто его убил? — наклонившись к трупу и прощупав пульс, спросил угрюмый.
— Он сам себя убил, — сказал Семенов. — Он выпил отравляющее вещество.
— Ясно, — сказал тот, что с залысинами, — неврастеник. Где его документы?
— Паспорт? — спросил Семенов.
— Нет, результаты исследований.
— Здесь. — Семенов показал на сейф Кукушкина.
— Откройте.
— Но у меня нет ключей.
Угрюмый наклонился над трупом, обыскал его и выудил связку ключей.
— Эта?
— Наверное.
Угрюмый испробовал несколько ключей, пока нашел нужный, открыл сейф и замер. В железном ящике было пусто.
— Сволочь, — сказал угрюмый.
…Когда посиневшее тело Кукушкина оказалось на носилках, вокруг уже не оставалось следов недавнего «ядовитого погрома». Стерильная пустота. Безжизненный холод.
Труп накрыли простыней и понесли в машину.
Соня не стала провожать носилки, за мертвым телом вообще никто не шел.
Она увидела только, как носилки затолкали в труповозку. Машина отъехала от подъезда.
Соня кинула последний взгляд на руины того, что они все вместе строили, и очень пожалела, что яда больше не осталось.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Глазов
27 июня 200… года, 17.20
Отойдя от больницы на довольно приличное расстояние, Трубач опустился на скамейку. Небольшой скверик, здание больницы желтеет сквозь деревья, кажется, что оно далеко-далеко. Он отвернулся
Не было ни сил, ни слез, только какая-то темная, неизбывная злость.
К чему теперь кого-то спасать, если он не спас сестру? Светки больше нет. Он не успел, он не смог… Надо поехать домой, забрать оставшиеся там вещи и…
Может, снова поехать в Чечню? И бить врага на его территории? Он был уверен, что все произошедшее — дело рук чеченских бандитов. Нет, если уж мстить, то нужно начинать здесь… Но как же на них выйти?
Возникло дискомфортное и вместе с тем знакомое ощущение: как будто ему целятся в спину. Он быстро оглянулся — на скамейке неподалеку сидел странный тип и не сводил с него глаз.