- А знаешь ли ты, Мир, что сегодня во мне что-то умерло? И как… как жить с пустотой? У меня больше нет близких друзей. У меня больше никого не осталось…

- По крайней мере, ты усиленно пытаешься заставить меня принять тебя как человека рядом с собой. Ну так… пытайся. Поплачь. Это… это не стыдно сейчас, - блять, не рыдал с детства, когда в последний раз разбил коленку. Не рыдал, когда умерла мать, да она и не была близка со мной. Да мне, парню, это и необычно. Странно.

Я всхлипнул, как-то смешно и неловко, зажимая рот рукой, чтобы сдержать сотрясающие рыдания. Боже, Никита и правда был дорогим для меня человеком, другом, который поможет, несмотря на наши, казалось бы со стороны, легкие взаимоотношения. Скотина ты, Никит, такой кретин…

Мир обнял меня, дыша носом в ухо, мягко поглаживая по голове. Наверное, ему часто приходилось успокаивать детей в приюте. Но я не ребенок. Я резко повзрослевший парень. Надеюсь, мне и правда станет легче. Спасибо, Мир.

День шестой. Идиот.

Похороны были слишком уж тихими, без гостей и толпы родственников – только я, отец Никитин, молодая его жена… Будто бы и не было у парня друзей, будто бы не было никого, кроме нас. Священник долго не хотел отпевать друга, но за деньги… за деньги в нашем мире возможно все. Мой отец тоже заглянул на кладбище, молча пожал руку ректору, постоял над свежей могилой и ушел, лишь мельком взглянув на меня.

Было очень странно. Никогда у меня никто не умирал в сознательном возрасте – мать так давно, что я уже не помню ее лица, приходится смотреть на фотографии. А еще я чувствовал, что скорби как таковой не было. Наверное, это заслуга Мира, что тогда, три дня назад, я рыдал на его плече, не в силах успокоиться. Я благодарен ему за ту молчаливую поддержку, что он мне дал. Потому сейчас я чувствовал лишь светлое чувство печали из-за того, что больше у меня друга нет.

Перед уходом, отстояв свое на похоронах, я лишь сообщил какому-то потерянному, сразу постаревшему на несколько лет Павлу Геннадиевичу, что насчет универа меня можно не ждать. Минимум неделю. Тот лишь кивнул, продолжая стоять, не шевелясь. Страшный момент.

А я поспешил домой. К Миру. Мне, правда, сейчас больше всего хотелось напиться. Жуть, как хотелось, но я лишь достал сигарету из пачки, на ходу прикуривая. У меня уже странная, совершенно непреодолимая тяга к никотину. Я, кажется, никотиновый наркоман, раз без сигареты не могу прожить и часа – сейчас меня чуть ли не трясет от того предвкушения затянуться сизым дымом.

Погода, будто чувствуя, что за день сегодня, серая, унылая; такое вот серое-серое безмятежное небо, которому, как и Господу, абсолютно плевать, что кто-то умер. Плевать, что на душе кошки скребут, а в горле до сих пор першит. Я обещал себе, что больше не буду рыдать, даже перед Мирославом. Напротив - перед ним в первую очередь не могу, потому что он явно видит во мне сильного, волевого человека, хотя… Наверное, я уже разрушил этот образ. Потому что слабак.

Фильтр обжигает губы дымом, а я плотнее запахиваюсь в пальто, ловя такси. Здесь, на окраине города, это довольно сложно, но сегодня, словно в насмешку, быстро останавливается машина, а водитель соглашается подвезти за энную сумму.

Жаль, что покурить и там нельзя. Я запахиваюсь в пальто сильнее, опуская голову и собираясь подремать, пока водитель лавирует по пробкам.

* * *

А я и забыл, что с утра отвел Мира в Центр и теперь, впервые за последнее время, моя квартира пуста. Значит, есть повод прочитать записи Мира, что он усердно печатает каждый день, стуча по клавишам. Забавно – что можно писать так долго и так часто? Дневник ли?..

Меня совершенно не заботило, что я вторгаюсь в чужую личную жизнь, в то место, куда он точно не подпустит меня. Потому что мы друг другу, по сути, пока никто. А хочу ли я стать ближе? Безусловно, он милый, он мне симпатичен, он добрый, он даже простил мне все, что я сделал – я знаю, простил и никогда не вспомнит снова, - но… хочу ли я большего? Это так сложно решить, потому что я не могу его отпустить. Это… это как сигареты – и что-то вроде неважное, но уже не сможешь без этого. Грубоватый пример.

Усмехнувшись, я снова закурил – на этот раз в квартире. Без меня Кантемиров домой не придет, а сейчас только день, а значит, я могу спокойно почитать его записи. М-да, сложно это будет, учитывая, что язык слепых я не вполне знаю. Вернее, не знаю вообще, к счастью, у меня есть алфавит.

Скинув ботинки и куртку в прихожей и зажав зубами сигарету, я прошел в гостиную, которая уже твердо превратилась в комнату Мира. Его записи как всегда были аккуратно сложены стопочкой в ящик комода, печатная машинка стояла на диване поверх незаправленной кровати – с утра я проспал, и пришлось торопиться, а Мир не успел ее застелить. Стопка пустых листов, белизной отсверкивающих на солнце, была вставлена в раствор машинки. Остальные, еще не собранные Мирославом, раскиданы по дивану. Я быстро сгонял за алфавитом, который сделал только для себя, чтобы читать, что там парень пишет.

Уселся на диван, одной рукой держа сигарету, а второй сложенный лист бумаги и ручку. Предстоит много работы, чтобы перевести хотя бы один лист…

* * *

Выдержки из дневника Мирослава, который я перевел, просто беря отдельные листы, начав с тех, что первыми увидел, были… удивительны. Он, я не знаю, как описать свои чувства, но я в смятении… Потому что действительно не знаю, что сказать теперь ему.

«Мой мир перевернулся. Правда. Я не понимаю, отчего так. Зачем я ему? Какой-то парень, которого я даже не знаю, а уже чего-то требует от меня. Не понимаю…

Зачем он тогда притащил меня к себе домой? Мне жутко стыдно и горько из-за ванны, словно я в чем-то виноват перед этим придурком. Ненавижу! Что я ему сделал, чтобы он посмел называть меня «педиком»?

Скотина. Пожил бы слепым хоть денек, никогда бы не бросил человека. Мне просто не нужна его помощь. Подумываю позвонить в Центр, чтобы от меня наконец отвалили…» - совсем ранние записи, но сколько трудов стоило их перевести! Зато я неожиданно осознал, что он и правда меня возненавидел. Сильно, всей душой, за то, что я сделал. Снова накатило жгучее раскаяние за те поступки.

«Все это настолько сводит меня с ума, что я не узнаю самого себя. Неделю ни слуху ни духу от него, да я и привык, что люди бросают меня, только появившись. Не знаю, может быть, это глупо, но я привык ненавидеть его, чуть-чуть поверил, что хоть кому-то от меня что-то нужно. Этому парню, Максу, ему нужна компания отца, а требует помощи от меня. На его бы месте я стал бы трудиться, но не могу. Счастливый он, хотя не осознает этого: у него все есть, и семья, и дом, собственная квартира, и учеба, и… глаза. У него есть зрение, а я лишь гляжу в темноту. Это страшно, правда страшно, понимать, что никогда не увидишь солнца. А какое оно, это солнце? В приюте мне говорили, что оно большое и очень яркое, такое, что на него невозможно смотреть. Но… яркое, это какое? Что такое яркое? Я могу смотреть на солнце сколько влезет, но не видеть его. Идиоты люди, идиот этот парень – вместо того, чтобы смотреть на солнце, он ищет проблем.