Янси было двадцать, она всегда держала себя в неопределенно-томной манере, частично обусловленной ее ленивым нравом, а частично усвоенной во время одной поездки к родственникам в один из восточных штатов, в нежном и впечатлительном возрасте. Она была смышленой, ветреной, романтичной при луне и никак не могла решить, выходить ли замуж по любви или по расчету – последняя из этих двух абстракций казалась ей более реальной, так как воплощалась в одном из самых пылких ее обожателей. Кроме того, ей приходилось выступать в роли хозяйки дома, и это ей вполне удавалось; домашнюю жизнь она старалась устроить в гладком и спокойном ритме, чтобы как-то регулировать постоянную тягу отца к алкоголю.

Отца она обожала. Она обожала его из-за его прекрасной внешности и пленительных манер. Он так никогда и не потерял шарма одного из популярнейших людей в йельском братстве «Череп и кости». И этот его шарм и стал тем стандартом, по которому впечатлительная Янси, сама того не сознавая, судила всех знакомых ей мужчин. Тем не менее отец и дочь были далеки от тех сентиментальных семейных отношений, которые являются стержнем любого придуманного сюжета, а в жизни существуют лишь в воображении старшего поколения. Янси Боуман уже решила, что выйдет замуж и оставит свой дом до конца года. Она смертельно скучала.

Скотт Кимберли, который впервые увидел ее в загородном клубе в тот ноябрьский вечер, согласился с леди, у которой гостил, в том, что Янси была изысканной юной красавицей. Из-за чрезмерной чувствительности, которая была весьма неожиданной чертой у такого молодого человека – а Скотту было всего лишь двадцать пять, – он отказался ей представиться, с тем чтобы инкогнито понаблюдать за ней в течение одного сказочного часа и тем самым растянуть удовольствие – или оттянуть разочарование? – в предвкушении беседы, которой он и намеревался завершить этот вечер.

– Она так и не оправилась от огорчения, когда не смогла познакомиться с проезжавшим мимо нашего города принцем Уэльским, – заметила миссис Оррин Роджерс, проследив за его взглядом. – По крайней мере, она сама так говорит… не знаю, серьезно или в шутку. Но я слышала, что стены ее комнаты обклеены его фотографиями!

– Чьими фотографиями? – неожиданно спросил Скотт.

– Ну, его, принца Уэльского.

– А кто обклеил ими ее комнату?

– Ну, Янси Боуман, та девушка, которая тебе так понравилась.

– В каком-то плане все красавицы одинаковы, – рассудительно заявил Скотт.

– Да, я с тобой согласна.

Но в голосе миссис Роджерс прозвучало полнейшее равнодушие. Никогда в жизни она не понимала, что и у других людей бывают какие-то мысли, – до тех пор, пока сама эта мысль вследствие постоянного повторения не стала привычным фоном для ее уха.

– Поговорим о ней? – предложил Скотт.

С насмешливо-укоризненной улыбкой миссис Роджерс позволила вовлечь себя в злословие. Но до конца вечера было еще далеко. Заиграл оркестр, и по комнате с зелеными стенами разлились негромкие звуки музыки, а две пары, представлявшие здесь в этот вечер местную молодежь, закружились в танце, повинуясь струящемуся ритму. Несколько апатичных юношей один за другим собрались у дверей, и невооруженным взглядом было видно, что музыка не принесла в комнату ожидавшегося веселья. Эти девушки и юноши знали друг друга с детства; хотя на площадке иногда и зарождались новые семьи, это были браки по привычке, от излишней покорности судьбе, а иногда и просто от скуки.

Здешним нарядам не хватало того блеска, который необходим для романов, вспыхивающих короткими летними ночами, когда тебе всего семнадцать лет. В таких местах, как это, думал Скотт, ища глазами Янси, происходит группирование остатков – самых некрасивых, самых глупых, самых бедных членов общества; по всей вероятности, они тоже стремятся к более привлекательной судьбе, пусть не такой блестящей и не такой уж и юной. Тут Скотт почувствовал себя глубоким стариком.

Но среди присутствовавших было одно лицо, к которому эти его обобщения не относились. Когда взгляд Скотта наконец обнаружил среди танцующих Янси Боуман, Скотт сразу почувствовал себя помолодевшим. Она была реинкарнацией всего того, что так и не проявилось в танце: грациозной юности, надменной, томной свежести и красоты, которая была печальной и бренной, подобно воспоминаниям о прекрасном сне. Ее партнер – молодой человек с одним из этих, еще не оформившихся румяных лиц, на которых всегда почему-то проступают белые пятна, словно кто-то в холодный день дал ему пощечину, – казалось, вовсе не вызывал у нее интереса; ее отсутствующий печальный взор блуждал по группам людей, стоявшим у стен, ненадолго задерживаясь то на чьем-нибудь лице, то на чьем-нибудь платье.

– Голубые глаза! – сказал Скотт миссис Роджерс. – Они ни о чем не говорят, но они прекрасны; а этот нос, и губы, и подбородок определенно аристократичны – по крайней мере, мне так кажется, – извиняющимся тоном добавил он.

– О да, она – настоящая аристократка! – согласилась миссис Роджерс. – Ее дедушка был сенатором или политиком… в общем, кем-то в одном из южных штатов. А ее отец выглядит как настоящий аристократ! Да, они настоящие аристократы; это действительно аристократическая семья!

– Но энергии ей, кажется, не хватает.

Скотт смотрел, как желтое платье то исчезало, то появлялось из-за спин танцующих.

– Она не очень-то любит двигаться. Странно, что она так хорошо танцует. Она помолвлена? Кто тот мужчина, который так упорно перехватывает ее в танце, вон тот, который так грубо засовывает свой галстук под воротник и щеголяет в пиджаке с дивными косыми карманами?

Его сердила настойчивость этого молодого человека, и его сарказму явно не хватало объективности.

– А, это… – Миссис Роджерс подалась вперед, и кончик ее языка явственно показался между губ. – Это же О’Рурки-младший! Кажется, он в нее влюблен.

– А мне кажется, – неожиданно заявил Скотт, – что я все-таки попрошу вас представить меня, если она окажется рядом, когда кончится музыка.

Маленькая, нервная, уже начинающая полнеть миссис Роджерс и кузен ее мужа Скотт Кимберли, черноволосый молодой человек чуть ниже среднего, поднялись со стульев и взглядами поискали в толпе танцующих Янси. Скотт был сиротой – сиротой с полумиллионом собственных денег, и в этом городе он оказался по одной простой причине: он опоздал на поезд. Они искали ее еще несколько минут, но тщетно. Янси и ее желтое платье больше не мелькали среди танцоров.

Стрелки часов показывали половину одиннадцатого.

– Добрый вечер, – говорил ей в этот момент отец, проглатывая слоги. – Кажется, это уже вошло в привычку?

Они стояли у боковой лестницы, и за его плечом через стеклянную дверь Янси могла видеть с полдюжины мужчин, сидевших вокруг столика в баре со знакомым ей веселым блеском в глазах.

– Может, пойдешь, посмотришь на танцы? – предложила она, улыбаясь и подчеркивая светское равнодушие, которого она совсем не чувствовала.

– Благодарю, но только не сейчас!

Достоинство, с которым он это произнес, было немного преувеличенным, чтобы вызвать доверие.

– Просто выйди и осмотрись, – настаивала она. – Все сегодня здесь, и я хотела кое о ком с тобой поговорить.

Это было не слишком хорошо придумано, но ничего лучше ей в голову не пришло.

– Я очень сомневаюсь, что там найдется что-нибудь интересное для меня, – выразительно произнес Том Боуман. – Я заметил, что по каким-то надуманным причинам меня все время вытаскивают отсюда, отрывая от жизни не менее чем на полчаса, словно я ребенок, который не может сам за собой уследить.

– Я просто прошу тебя немного там побыть!

– Ты очень заботлива, спасибо! Но как раз сегодня мне крайне интересна происходящая именно здесь беседа!

– Пойдем, папа!

Янси со всем возможным очарованием взяла его под руку, но он тут же освободился, подняв локоть, – и рука Янси свободно упала.

– Боюсь, я вынужден отказаться.

– Прошу тебя, – чуть более настойчиво сказала она, стараясь не показывать, как ее раздражает необычно долгий спор, – ты пойдешь осмотришься и, если тебе там не понравится, просто уйдешь.