В деревне она стала местной достопримечательностью, о ней даже рассказывали истории: как в одну из снежных зим – в такую снежную, что ни автомобили, ни телеги не могли проехать по дорогам, – она сама научилась ходить на лыжах, чтобы быстрее добираться к бакалейщику или аптекарю и не оставлять Джеффри в одиночестве надолго. Рассказывали, что, после того как Джеффри парализовало, она всегда спала на кушетке рядом с его постелью, держа его за руку.

О Джеффри Картайне говорили так, будто он был уже мертв. Прошли годы, и те, кто его когда-то знал, умерли либо переехали, но все же осталась дюжина старых друзей, которые до сих пор пили вместе коктейли, звали жен приятелей по именам и продолжали считать Джеффри одним из остроумнейших и талантливейших парней из всех, когда-либо известных в Марлоу. Но случайный гость воспринимал его лишь как причину, которой миссис Картайн иногда извинялась, чтобы торопливо подняться наверх и таким образом ненадолго лишить гостя удовольствия находиться в своем обществе. Для них он был всего лишь стоном или приглушенным шорохом, что слышался иногда в тишине воскресной гостиной.

Он не мог пошевелиться; он был как крот – немой и слепой. Весь день он лежал в своей кровати; по утрам она перекладывала его в инвалидное кресло и приводила в порядок комнату и постель больного. Паралич медленно подползал к его сердцу. Сначала – в первый год болезни – Роксана иногда чувствовала, держа его за руку, очень слабое ответное пожатие. Затем, однажды вечером, это прекратилось и больше никогда не возобновлялось, и две ночи подряд Роксана пролежала с широко открытыми глазами, уставившись в темноту и думая о том, что же ушло. Какая частица его души отлетела, и доносят ли теперь эти вдребезги разбитые нервы хоть слабый отблеск внешнего мира до его сознания?

После этого надежда умерла. Если бы ее заботы о больном не были непрестанны, последняя искорка жизни угасла бы уже давно. Каждое утро она брила и купала его, переносила своими руками из постели в кресло и обратно в постель. Она постоянно находилась в его комнате, носила лекарства, взбивала подушки, разговаривала с ним так, как разговаривают с собакой – без всякой надежды на ответ или понимание, с тусклым убеждением привычки. Это было похоже на молитву без веры.

Многие, и одно из нью-йоркских светил в том числе, ясно давали ей понять, что все ее старания тщетны, что, если бы Джефф был в сознании, он молил бы о смерти, что, если бы его дух витал где-нибудь над домом, он не принял бы таких жертв, он был бы озабочен только тем, как полностью освободиться из тюрьмы парализованного тела.

– Но, видите ли, – отвечала она, тихо покачивая головой, – когда я вышла замуж, это был Джеффри. И я все еще его люблю.

– Но, – возражали все, – вы же не можете любить вот это!

– Я могу любить того, кем вот это когда-то было. Что же мне остается делать?!

Светило пожало плечами и уехало, чтобы рассказывать всем о том, что «миссис Картайн – замечательная женщина, кроткая, как ангел». «Но, – добавлял профессор, – мне ее ужасно жаль… Наверняка найдется целая дюжина мужчин, которые почтут за счастье взять в свои руки все заботы о ней».

Действительно, так оно и было. То тут, то там кто-нибудь начинал надеяться – и с почтением отступал. В этой женщине не осталось любви, кроме, что достаточно странно, любви к жизни, ко всем людям, начиная от бродяги, которого она пока что могла себе позволить накормить, и заканчивая мясником, который протягивал ей дешевый стейк через прилавок. Вся остальная любовь была запечатана где-то внутри той безмолвной мумии, которая лежала, обратив свое лицо к свету, действуя совершенно механически, как игла компаса, и тупо ждала последней волны, которая должна была наконец накрыть ее сердце.

Через одиннадцать лет, в одну из долгих майских ночей, когда из открытых окон струился запах сирени, а легкий ветерок доносил пронзительное кваканье лягушек и стрекотанье цикад, он умер. Роксана проснулась около двух часов ночи и с изумлением осознала, что в доме осталась только она.

После этого она много вечеров подряд просидела на своем обветшавшем от множества дождей крыльце, пристально глядя на поля, плавно переходившие в возвышенность, на которой стоял бело-зеленый город. Она думала о том, что же ей теперь делать. Ей было тридцать шесть, она была красивой, сильной и свободной. Годы съели страховку Джеффри; ей пришлось расстаться с землей справа и слева от нее, она даже заложила дом.

Вместе со смертью мужа она ощутила всю тягость нерастраченной энергии. Ей не хватало тех утренних часов, когда она приводила в порядок комнату, ей не хватало тех «бросков» в город и кратких – а следовательно, приятных! – встреч с соседями у бакалейщика или у мясника, ей хотелось снова готовить мягкую, полужидкую пищу для него. Однажды, захваченная неожиданным приливом энергии, она вышла и перекопала весь огород, сделав то, что не делалось уже многие годы.

Ей было одиноко в осиротевшей комнате, стены которой видели и счастье, и горе ее брака. Вспоминая Джеффа, в душе она всегда возвращалась к тому прекрасному году, к тому напряженному, страстному слиянию друг с другом, к тому дружескому поглощению, но никогда не пыталась заглядывать дальше, в наступившее затем будущее, полное проблем; по ночам она часто просыпалась и просто лежала, желая почувствовать присутствие рядом с собой пусть и неодушевленного, но все-таки живого тела – тела Джеффа.

Однажды вечером, спустя шесть месяцев с его смерти, она сидела на крыльце в черном платье, которое скрадывало пока еще слабую склонность ее фигуры к полноте. На дворе стояло бабье лето, и все вокруг было золотисто-коричневым; тишину нарушали слабые вздохи листьев, а на западе закатное солнце чертило на пылающем небосклоне красные и желтые полосы. Почти все птицы уже улетели, остались лишь воробьи, свившие себе гнездо под карнизом у колонны и продолжавшие изредка чирикать, перемежая это занятие краткими вылазками наружу. Роксана поставила свой стул так, чтобы можно было наблюдать за гнездом, и ее мысли текли сонно, как бы рождаясь прямо из сердца вечера.

Гарри Кромвелл собирался приехать к ней сегодня поужинать. С тех пор, как восемь лет назад он развелся с Китти, он стал частым гостем в этом доме. Они как бы поддерживали установленную ими же традицию: когда он приезжал, они шли смотреть на Джеффа, Гарри садился на край постели и спрашивал:

– Ну, Джефф, старик, как ты себя сегодня чувствуешь?

Роксана, стоя рядом, пристально смотрела на Джеффа, мечтая, чтобы по его лицу пробежал хоть слабый отблеск сознания того, что он узнал своего старого друга, но голова, бледная, будто высеченная из мрамора, медленно передвигалась, реагируя лишь на свет, будто что-то там, внутри, за этими ослепшими глазами на ощупь искало какой-то иной свет, давным-давно угасший.

Эти визиты продолжались все восемь лет – на Пасху, Рождество, День благодарения и просто по воскресеньям Гарри приезжал, навещал Джеффа и затем подолгу беседовал с Роксаной на крыльце. Он жил ею. Он даже не пытался этого скрывать, но и не делал попыток развить их отношения. Она была его лучшим другом, и груда мяса там, на постели, когда-то была его лучшим другом. Она была тихой гаванью, она была отдыхом после трудового дня; она была прошлым. Только она знала о его собственной трагедии.

Он присутствовал на похоронах, но сразу же после этого ему предложили работу с повышением на востоке страны, и в Чикаго он теперь бывал лишь наездами.

Роксана телеграфировала ему, что ждет его в любое время, и после ночи, проведенной в городе, он наконец-то смог сесть на поезд в Марлоу.

Они пожали друг другу руки, и он помог ей сдвинуть вместе два кресла-качалки.

– Как Джордж?

– Прекрасно, Роксана. Кажется, ему нравится в школе.

– Да… Это был единственно возможный вариант – отослать его в пансион.

– Конечно…

– Ты сильно скучаешь по нему, Гарри?

– Да, мне очень его не хватает. Он – забавный паренек…