В ожидании чего-то необычного он спустился по мраморной лестнице, едва не разбудив пару дремавших у подножия шелковистых русских волкодавов, и отправился по неведомо куда ведущей дорожке, вымощенной белым и голубым кирпичом.
Он наслаждался жизнью на полную катушку. Счастье и одновременно несчастье молодости в том, что она никогда не живет настоящим, а всегда оценивает день, сравнивая его с собственным лучезарным воображаемым будущим: цветы и золото, женщины и звезды – все это лишь прообразы и пророчества той несравненной и недостижимой юной мечты.
Джон обогнул рыхлую клумбу с густыми кустами роз, наполнявшими воздух тяжелым ароматом, и пошел напрямик через парк туда, где под деревьями виднелись пятна мха. Ему еще никогда не доводилось лежать на мху, и он захотел проверить, действительно ли это так приятно, как об этом рассказывают? И тут он увидел, что к нему по траве идет девушка. Он никогда не видел никого красивее!
На ней было короткое белое платье чуть ниже колен, а ее волосы украшал венок из резеды, в котором сверкали голубые круглые сапфиры. Ее босые розовые ножки на ходу разбрасывали росинки. Она была младше Джона: ей было не больше шестнадцати.
– Привет, – негромко воскликнула она, – меня зовут Любочка!
Для Джона она уже значила гораздо больше. Он устремился к ней, а приблизившись, едва успел остановиться, чтобы не наступить на ее босые ножки.
– Мы с вами еще не знакомы, – проворковал ее тихий голос. А голубые глазки добавили: «И вы очень много потеряли…» – А с моей сестрой Жасмин вы познакомились вчера вечером. Я вчера отравилась латуком, – продолжал ее тихий голос, а глазки опять добавили: «… а когда я больна, я очень милая – и когда здорова, тоже».
«Вы поразили меня в самое сердце, – отвечали глаза Джона, – но и я не такой уж увалень».
– Здравствуйте, – произнес он вслух. – Надеюсь, сегодня вам лучше?
А глаза его робко добавили: «Вы очаровательны!»
Джон заметил, что они уже какое-то время идут по тропинке. Она предложила отдохнуть, и они вместе присели на мох, мягкость которого ему оценить так и не удалось.
Он относился к женщинам критически. Одного-единственного дефекта – жирных коленок, хриплого голоса или стеклянного глаза – было достаточно, чтобы вызвать у него полнейшее равнодушие. И вот, впервые в жизни рядом с ним находилась девушка, казавшаяся воплощением телесного совершенства.
– Вы из восточных штатов? – спросила Любочка с очаровательным любопытством.
– Нет, – коротко ответил Джон. – Я из Аида.
То ли она никогда раньше не слышала об Аиде, то ли не смогла придумать, чтобы такого приятного на это сказать, но дальше эту тему она развивать не стала.
– А я этой осенью поеду на восток учиться, – сказала она. – Как вы думаете, мне там понравится? Я еду в Нью-Йорк, в пансион мисс Балдж. Там очень строгие нравы, но в выходные я буду жить дома, с семьей, в нашем нью-йоркском особняке, потому что папа слышал, что девушки в пансионе должны ходить парами.
– Отец хочет, чтобы вы были гордыми, – заметил Джон.
– Да, это так, – ответила она, и ее глаза гордо блеснули. – Никого из нас никогда не наказывали. Отец сказал, что этому не бывать! Когда моя сестра Жасмин была маленькой, она однажды столкнула папу с лестницы, а он просто встал и пошел, прихрамывая. Мама несколько… изумилась, – продолжила Любочка, – когда услышала, что вы из… ну, откуда вы родом… Она сказала, что когда она была девочкой… Ну, видите ли, она ведь испанка и несколько старомодна.
– Вы часто здесь бываете? – спросил Джон, только чтобы не показать, что его слегка задело ее последнее замечание. Оно показалось ему невежливым намеком на его провинциализм.
– Мы с Перси и Жасмин живем здесь летом, но следующим летом Жасмин поедет в Ньюпорт. Через год, осенью, она выйдет в свет в Лондоне, ее представят королю.
– Знаете, – нерешительно сказал Джон, – а ведь вы не такая уж неопытная, как я подумал, когда вас впервые увидел!
– Нет-нет, я вовсе не такая, – поспешно воскликнула она. – Даже представить себе не могу, что я такая! Я считаю, что девушки и юноши с опытом – это ужасно пошло, правда? И я совсем не такая, честное слово! Если вы меня такой считаете, то я сейчас расплачусь!
От огорчения у нее задрожали губы.
Джон тут же нашелся:
– Я не серьезно; я хотел лишь вас подразнить.
– И я бы ничего не почувствовала, если бы была такой, – не успокоилась она, – но я ведь не такая! Я очень наивная девочка. Я не курю, не пью и читаю только стихи. Не знаю ни математики, ни химии. Я очень просто одеваюсь – точнее, я почти не ношу одежды. Думаю, что «опытной» меня назвать не может никто! Я считаю, что девушка должна наслаждаться своей юностью в нравственной чистоте.
– И я с вами согласен, – искренне сказал Джон.
Любочка снова повеселела. Она улыбнулась ему, и единственная забытая слезинка скатилась вниз из самого уголка голубого глаза.
– Вы мне нравитесь, – шепнула она ему на ушко. – Вы, наверное, собираетесь проводить все время с Перси, но не могли бы вы немного побыть и со мной, пока вы здесь? Подумайте, ведь я же просто непаханая целина! В меня еще никто никогда не влюблялся. И мне никогда не разрешали оставаться с мальчиком без взрослых – ну, Перси не считается. Я пришла в эту рощу лишь в надежде, что найду здесь вас и рядом не будет никого из семьи.
Польщенный до глубины души, Джон глубоко поклонился, как учили в танцевальной школе в Аиде.
– А сейчас нам пора идти, – нежно сказала Любочка. – В одиннадцать меня ждет мама. Ты ни разу не попытался меня поцеловать! А я думала, что сейчас все мальчики только и ждут случая.
Джон гордо выпрямился.
– Да, некоторые, – ответил он, – но не я! У нас, в Аиде, с девушками так не принято.
Бок о бок они пошли обратно к дому.
VI
Джон стоял лицом к лицу с залитым лучами солнца мистером Брэддоком Вашингтоном. Это был мужчина лет сорока с гордым и пустым выражением лица, умным взглядом и подтянутой фигурой. По утрам от него пахло лошадьми – дорогими лошадьми. В руках у него была простая серая березовая трость, рукояткой которой служил один большой опал. Вместе с Перси он показывал Джону окрестности.
– А там у нас живут рабы. – Он указал тростью влево на изящную готическую крытую галерею из мрамора, протянувшуюся вдоль склона горы. – Когда-то в молодости я сбился с нормального жизненного курса и пережил период абсурдного идеализма. В те дни они жили в роскоши: например, я оборудовал каждую комнату керамической ванной.
– Вероятно, – обаятельно рассмеялся Джон, – они в этих ваннах уголь складывали? Мистер Шницель-Мерфи однажды мне рассказывал, как он…
– Осмелюсь заметить, что мнение мистера Шницель-Мерфи не стоит ставить во главу угла, – холодно перебил Брэддок Вашингтон. – Мои рабы не складывали уголь в своих ванных. Им было приказано мыться каждый день, и они мылись. Если бы они этого не делали, с меня сталось бы помыть их серной кислотой вместо шампуня. Ванные пришлось отменить по другой причине: они стали простужаться и околевать. Отдельным расам вода не приносит пользы – для них она годится лишь как питье.
Джон рассмеялся, а затем еще и покивал головой в знак согласия. В присутствии Брэддока Вашингтона он чувствовал себя неуютно.
– Все эти негры – потомки тех, кого мой отец увез с собой на север. Их около двухсот пятидесяти. Вы, думаю, заметили, что они так долго жили вне обычного мира, что их изначальный диалект превратился в едва понятное наречие. Нескольких из них – моего секретаря и пару-тройку слуг – мы обучили говорить на английском…
– А здесь у нас лужайка для гольфа, – продолжил он, когда они вышли на бархатную вечнозеленую траву. – Только зелень, смотрите: ни начальной дорожки, ни неровностей, никаких препятствий!
Он вежливо улыбнулся Джону.
– Много народу в клетке, папа? – вдруг спросил Перси.
Брэддок Вашингтон тут же остановился и непроизвольно выругался.