Он внимательно наблюдал за дочерью и заметил, что несколько раз краска бросалась ей в лицо, а однажды, готов был поклясться, он увидел в ее глазах слезы. Если эта болтовня невыносима даже для него, закаленного сотнями званых обедов, как должна она ранить молодое и пылкое существо! И он почувствовал облегчение, когда, войдя в гостиную, увидел, что Недда сидит у рояля и тихо разговаривает с дядей Джоном…
Недда, как и всякая женщина, знала, кому из мужчин нравится; еще в прошлую встречу она подметила какую-то теплоту во взгляде дяди Джона, и он смотрел на нее, а не на тех, с кем разговаривал. Вот почему она чувствовала некоторое доверие и даже нежность к своему дядюшке, не забывая, впрочем, что он служит в том министерстве, которое вершит судьбы людей, «попавших в беду». Ведь если даже в поступках государственных мужей можно обнаружить личные побуждения, то что говорить о влюбленных девушках? Спрятавшись за роялем – Недда догадывалась, что на рояле в этом доме никогда не играют, – она поглядывала из-под опущенных ресниц на дядюшку, еще не потерявшего военной выправки.
– Как мило с вашей стороны, дядя Джон, что вы приехали! – нежно сказала она.
Дядя Джон смотрел на темную головку и юные белые плечи племянницы.
– Пустяки! – ответил он. – Я всегда рад подышать свежим воздухом.
И он украдкой подтянул белый жилет: он давно его надевал и сегодня жилет вдруг показался ему мешковатым.
– У вас такой большой жизненный опыт, дядя. Как по-вашему, можно ли оправдать бунт?
– Нельзя.
– Как я рада, что вы тоже так думаете, – вздохнула Недда. – Ведь и я так считаю… Как бы мне хотелось, дядя Джон, чтобы вы полюбили Дирека, ведь мы – только это пока секрет почти от всех – мы помолвлены…
У Джона чуть дернулась голова, как будто его ударили в подбородок: новость была не из приятных, – но он, как всегда, сохранил выдержку и ответил:
– А? Неужели! Э… э…
– Пожалуйста, дядя Джон, не судите Дирека по тому вечеру, – еще вкрадчивей сказала Недда. – Я знаю, он тогда был немного резок.
Джон откашлялся.
Сообразив, что дядюшка не одобряет поведения Дирека, Недда грустно добавила:
– Поймите, мы оба так ужасно молоды. Совсем другое дело, если имеешь богатый жизненный опыт…
На лице Джона – две морщины между бровями, две глубокие складки на худых щеках и одна линия твердого рта под седыми усами – мелькнула гримаса.
– Что касается молодости, – сказал он, – она быстро проходит, да, слишком быстро…
Что в этой девушке напоминает ему ту, с кем он прожил только два года и кого пятнадцать лет оплакивал? Что это? Ее молодость? Или манера быстро поднимать глаза и прямо смотреть на него? Или ее волосы? Или что-то другое?
– Вам нравятся эти люди, дядя Джон?
Вопрос застал Джона врасплох. Разговаривая с ней, ему вообще приходилось напрягать ум и философствовать, а он давно отвык анализировать свое отношение к вещам и людям, уже много лет пользуясь готовыми, разложенными по полочкам суждениями. Страсть к обобщениям – это юношеская привычка; ее сбрасывают как пеленки, когда дитя входит в более зрелый возраст. Но отступать было нельзя, и он коротко ответил:
– Нет, ничуть…
– И мне не нравятся, – вздохнула Недда. – Когда я с ними, мне стыдно за себя…
Джон, питавший к «шишкам» неприязнь завзятого труженика к завзятым болтунам, спросил с недоумением:
– Отчего же?
– У меня появляется ощущение, будто я часть бремени на чьей-то шее, которое рассуждает только о том, как бы облегчить жизнь своей жертве.
Джону это смутно напомнило слова какого-то писателя, притом из опасных.
– Дядя, вы тоже думаете, что Англия погибла? Я имею в виду земельный вопрос…
Вопреки своему мнению, что стране грозит гибель, Джон был до глубины души шокирован. Погибла? Никогда! Что бы ни происходило, в этом нельзя сознаваться. Нет, страна проявит выдержку! Страна будет дышать носом, даже если из-за этого проиграет соревнование, но в проигрыше не признается ни себе, ни другим!
– Почему тебе это пришло в голову?
– Мне странно, что мы становимся все богаче и богаче и уходим все дальше и дальше от той жизни, которую считаем здоровой и счастливой. А навел меня на эту мысль папа, когда мы были сегодня в Треншеме и он показал мне хилых горожан. Вы знаете, я сейчас же начну изучать сельское хозяйство, это уже решено.
– Ты?.. – Это хорошенькое юное существо с темной головкой и худенькими нежными плечами – копать землю?.. С женщинами творится что-то неладное. Что ни день в его министерство поступают все новые тому доказательства. – По-моему, тебе больше подходит заниматься каким-нибудь искусством…
Недда подняла глаза, и он был тронут ее взглядом – таким честным и юным.
– Нет… Дело в том, что Дирек вряд ли сможет остаться в Англии. Ужасно трудно жить тут, если все так близко принимаешь к сердцу.
Джон совсем растерялся и спросил:
– Почему? Наоборот. По-моему, наша страна больше других подходит для политических бредней, благотворительности и… и… всяких чудаков.
Он умолк.
– Пожалуй. Но все они хотят вылечить прыщик на коже, а, по-моему, у нашей страны порок сердца, ведь правда? Во всяком случае, так думает Дирек, и он очень неосторожен, и выдержки у него нет никакой. Вот я и думаю, что нам придется уехать. Во всяком случае, надо быть к этому готовой.
Недда поднялась.
– Если он что-нибудь натворит, защитите его, дядя Джон, насколько это в ваших силах.
Джон почувствовал, что ее тонкие пальцы почти судорожно впились в его руку, словно она на мгновение утратила власть над собой. И это его тронуло, хотя он отлично понимал, что это пожатие относится не к нему, а к его племяннику. Когда она вышла из гостиной, все сразу показалось Джону чужим и ненужным, и вскоре он тоже удалился в курительную. Там он оказался в одиночестве и, закурив сигару – он был во фраке, к которому не идет трубка, хотя он предпочел бы ее, – вышел в сад, в темноту и теплоту ночи. Джон медленно шел по узкой дорожке между пионами, водосбором, поздними тюльпанами, незабудками и анютиными глазками, которые поднимали в темноту свои смешные обезьяньи рожицы. Джон любил цветы, хотя последние годы эта любовь оставалась неудовлетворенной, и, как ни странно, предпочитал не пышные правильные цветники, а дикие газоны, где цветы растут в беспорядке. Раз или два он нагибался, желая рассмотреть, что это за цветок, а затем шел дальше, захваченный потоком мыслей, как бывает с пожилыми мужчинами во время вечерних прогулок; этот поток складывается из воспоминаний о былых, отгоревших надеждах и из новых, еще смутных стремлений. Но зачем нужны эти стремления, к чему это все? Свернув на другую дорожку, он увидел, что перед ним в нескольких футах над землей парит нечто круглое и белое, сверкая в темноте, как луна. Приблизившись, он понял, что это небольшая магнолия в полном цвету. Гроздья белых, похожих на звезды цветов, сиявших перед ним на темной мантии ночи, почему-то его взволновали, и он яростно запыхтел сигарой. Красота будто искала, кого бы ей поразить, и, как девушка, протягивала руки, говоря: «Я здесь». У Джона заныло сердце, и сигара нелепо задрожала у него во рту; он круто повернулся и пошел обратно в курительную комнату. Там по-прежнему никого не было. Он взял «Обозрение» и развернул на статье по земельному вопросу, уставился глазами в первую страницу, но не стал читать. В голове его бродили мысли: «Совсем ребенок… Какое безумие! Помолвлена… Хм… С этим щенком… Но ведь оба они дети… Что в ней напоминает мне, напоминает… Что это? Счастливец Феликс – иметь такую дочь… Помолвлена! Бедняжка, ей будет нелегко. Но я ей завидую… Клянусь Богом, я ей завидую!» И осторожным движением он стряхнул пепел с отворота своего фрака…
Бедная девочка, которой будет нелегко, сидя в своей комнате у окна, заметила мелькнувший в темноте белый жилет и горящий кончик сигары и, не зная, кому они принадлежат, все же подумала: «Симпатичный, наверно, человек, раз предпочитает гулять, а не сидеть в душной гостиной за бриджем и болтать, болтать, без умолку болтать…» Но тут же устыдилась – как это невеликодушно! В конце концов, нехорошо так строго судить о людях. Они болтают, чтобы отдохнуть после тяжелой работы, а вот она сама просто бездельница. Если бы тетя Кэрстин разрешила ей пожить в Джойфилдсе и научила ее всему, что умеет Шейла!.. Недда зажгла свечи и, открыв дневник, начала писать.
