– Она хорошая девчушка. – Толстые губы произносили слова с трудом, словно уже разучились говорить.

– Вам передают газеты, которые мы вам посылаем? У вас есть все, что нужно?

Минуту казалось, что он не собирается отвечать, потом, помотав головой, сказал:

– Мне ничего не нужно, только бы выйти отсюда!

Недда беспомощно пробормотала:

– До суда остался всего месяц. А мистер Погрем вас навещает?

– Да, он приходит. Он ничего не может поделать.

– Ну, не отчаивайтесь! Даже если вас не оправдают, вы все равно скоро отсюда выйдете! Не отчаивайтесь!

Она тихонько дотронулась до его руки. Ее сердце мучительно сжималось: такой он был грустный.

Он сказал, с трудом выговаривая слова:

– Спасибо вам. Я должен отсюда выйти. Долго я здесь не выдержу, сил моих больше нет. Не привык я к этому: я ведь всегда жил на чистом воздухе, в движении, – вот в чем дело. Но вы ему, мисс, ничего не говорите. Вы ему скажите, что я поживаю хорошо. Не говорите ему того, что я вам сказал. Нечего ему из-за меня расстраиваться. Мне это не поможет.

Недда пробормотала:

– Хорошо, хорошо, я ему не скажу!

Но тут она услышала слова, которых так боялась:

– Как вы думаете, мисс, они меня выпустят?

– Да. Думаю, что да, надеюсь! – Но она не решилась посмотреть ему в глаза и, услышав, как он шаркнул подошвой по полу, поняла, что он ей не поверил.

Он медленно произнес:

– Я ведь в то утро и не думал ничего делать. На меня вдруг что-то нашло, когда я глядел на сено.

Недда тихонько ахнула. А вдруг человек за дверью его слышит?

Трайст продолжал:

– Если они меня не выпустят, я не вытерплю. Это свыше человеческих сил. Я спать не могу, есть не могу, ничего не могу. Я не вытерплю. Умереть ведь недолго, если на это решиться.

Недде стало дурно от жалости, она поднялась и подошла к нему. Потом, поддавшись порыву, с которым она не могла совладать, Недда схватила его огромную руку и сжала в своих ладошках.

– Ну пожалуйста, потерпите, будьте мужественны, подумайте о будущем! Я уверена, что когда-нибудь вы будете так счастливы!

Он поглядел на нее странным, долгим взглядом:

– Да, когда-нибудь я буду счастлив. Вы из-за меня не расстраивайтесь!

Недда увидела, что в дверях стоит надзиратель.

– Простите, мисс, но время кончилось.

Трайст встал и, не говоря ни слова, вышел.

Недда опять осталась вдвоем с рыженьким котенком. Стоя под окном, закрытым решеткой, она вытирала мокрые щеки. Почему, почему человек должен страдать? Страдать так долго, так страшно? И как могут люди изо дня в день, из года в год смотреть на то, как страдают другие?

Когда надзиратель вернулся, чтобы ее проводить, у нее не было сил с ним говорить или даже смотреть на него. Она шла, судорожно сжав руки и уставившись в землю. Выйдя за двери тюрьмы, Недда глубоко вздохнула. И вдруг в глаза ей бросилась надпись на углу переулка, куда выходила тюрьма: «Аллея любви»!

Доктор категорически приказал отправить больного к морю, но избегать всяких волнений, солнца и ярких красок, поэтому Дирек с бабушкой поехали в такое место на взморье, где всегда было сумрачно, а Недда вернулась домой, в Хемпстед. Это произошло в конце июля. Две недели, проведенные в полном безделье на английском морском курорте, поразительно укрепили здоровье юноши. Фрэнсис Фриленд, как никто, умела отвлекать внимание от темных сторон жизни, особенно «не вполне приличных». Поэтому они никогда не разговаривали о батраках, забастовке или Бобе Трайсте. Зато Дирек только об этом и думал. Он не мог ни на минуту забыть о приближающемся суде. Он думал о нем, купаясь; думал, сидя на серой пристани и глядя на серое море. Он думал о нем, шагая по серым, мощенным булыжником улочкам и когда уходил на мыс. И для того чтобы больше о нем не думать, он ходил до изнеможения. К несчастью, голова продолжает работать даже тогда, когда отдыхают ноги. Во время еды он сидел за столом против Фрэнсис Фриленд, и та испытующе поглядывала на его лоб.

«Милый мальчик выглядит гораздо лучше, – размышляла она, – но на лбу, между бровями, у него появилась морщинка, какая жалость!»

Ее беспокоило и то, что щеки его за это время недостаточно округлились, – хотя она больше всего на свете не выносила толстых щек, символизирующих то, что она, как истый стоик, ненавидела: непростительную распущенность! Поражала ее и его необычайная молчаливость; она без конца ломала себе голову, придумывая интересные темы для разговора, и часто себя упрекала: «Ах, если бы я была поумнее!» Конечно, он скучает без милочки Недды, но ведь не из-за нее же у него появилась эта морщинка! Его, наверно, мучают мысли о тех, других делах. Нехорошо, что у него такое грустное настроение, это ему мешает поправляться. Привычка не требовать невозможного, необходимая старикам и особенно старухам, или хотя бы не показывать виду, что требуешь невозможного, давно научила Фрэнсис Фриленд весело болтать на всякие незначащие темы, как бы тяжело ни было у нее на сердце. А сердце у нее, по правде говоря, часто ныло, но нельзя ведь было давать ему волю и портить другим жизнь. Как-то раз она сказала Диреку:

– Знаешь, милый, по-моему, тебе было бы очень полезно немножко заняться политикой. Это очень увлекательно, когда втянешься. Я, например, читаю мою газету не отрываясь. У нее действительно высокие принципы.

– Ах, бабушка, если бы политика помогала тем, кто больше всего нуждается в помощи! Но я что-то этого не вижу.

Она задумалась, поджав губы, а потом сказала:

– По-моему, милый, это не совсем справедливо; есть политические деятели, которых все очень уважают: ну, хотя бы епископы, да и многие другие, – их никак нельзя заподозрить в корысти.

– Я не говорю, бабушка, что политики корыстолюбивы. Я говорю, что они люди обеспеченные и поэтому интересует их только то, что может интересовать людей обеспеченных. Что, например, они сделали для батраков?

– Ах, милый, они собираются сделать для них очень много! В моей газете об этом без конца пишут.

– А вы им верите?

– Я убеждена, что зря они не стали бы ничего обещать! У них есть какой-то совершенно новый проект, и, кажется, очень разумный. Поэтому, милый, я на твоем месте не стала бы так огорчаться. Эти люди лучше нас знают, как быть. Они ведь много старше тебя. А ты смотри, у тебя на переносице появилась малюсенькая морщинка!

Дирек улыбнулся:

– Ничего, бабушка, у меня там скоро будет большая морщинища!

Фрэнсис Фриленд тоже улыбнулась, но неодобрительно покачала головой.

– Ну да, поэтому я и говорю, что хорошо бы тебе увлечься политикой.

– Лучше уж, бабушка, я увлекусь вами. На вас так приятно смотреть!

Фрэнсис Фриленд подняла брови:

– На меня? Что ты, дорогой, я ведь теперь просто страшилище! – И, боясь, что он заставит ее заговорить о том, чего стоицизм и упорное желание видеть во всем только светлую сторону не позволяли ей признать, Фрэнсис Фриленд переменила тему разговора: – Куда бы ты хотел сегодня поехать погулять?

Они ездили на прогулки в коляске, и Фрэнсис Фриленд прикрывала внука своим зонтиком, на случай если по ошибке выглянет солнце.

Четвертого августа Дирек заявил, что выздоровел и хочет вернуться домой. Как ей ни было грустно отказаться от ухода за ним, она смиренно призналась себе, что ему, наверно, скучно без сверстников, и, чуть-чуть поспорив, с грустью сдалась. На другой день они отправились в обратный путь.

Приехав домой, они узнали, что к маленькой Бидди Трайст приходила полиция, – ее вызвали в качестве свидетельницы. Тод повезет ее в город в тот день, когда будет слушаться дело. Дирек не стал их дожидаться – накануне суда взял свой чемодан, поехал в Вустер и поселился в отеле «Король Карл». Всю ночь он не сомкнул глаз и рано утром пошел в суд: дело Трайста слушалось первым. Терзаемый тревогой, Дирек следил за сложным церемониалом, с которого начинается отправление правосудия, – за тем, как один за другим входили джентльмены в париках; за тем, как появлялись, рассаживались, менялись местами судейские чиновники, приставы, адвокаты и публика; его поражало деловитое безразличие и бодрый профессионализм всех участников этого зрелища. Он видел, как вошел низенький мистер Погрем – еще более приземистый и похожий на резиновый мячик, чем когда-либо, – и вступил в переговоры с одним из джентльменов в париках. Улыбки, пожатие плеч, даже настороженное выражение лица защитника, его манера оглядываться по сторонам, закинув мантию на руку, а ногу поставив на скамью, говорили о том, что он бывал здесь уже не одну сотню раз и не придавал всему этому ни малейшего значения. Вдруг наступила тишина; вошел судья, поклонился и занял свое место. И в этом тоже было какое-то привычное равнодушие. Дирек думал только о том, для кого все это было вопросом жизни и смерти, и не мог понять, что другие относятся к этому иначе.