Занавес опустился, и Шелтон взглянул на сидевшую рядом даму. Она пожала плечами в ответ на замечание мужа, чье лицо, отмеченное печатью высокой нравственности, выражало возмущение.

– Терпеть не могу безнравственных женщин, – говорил он, но, заметив взгляд Шелтона, вдруг резко повернулся в кресле и насмешливо фыркнул.

Лицо однокурсника Шелтона по-прежнему выражало спокойную иронию; на нем была маска легкого любопытства, смешанного с презрением, словно он присутствовал при чем-то крайне неприятном. Его сосед с рачьими глазами зевал.

– Неужели тебе нравится эта пьеса? – спросил Шелтон Хэлидома.

– Не нравится; в последней сцене, по-моему, уж слишком разгорелись страсти.

Шелтон так и подскочил: он хотел сказать, что в последней сцене не чувствовалось никаких страстей.

– Держу пари, что я правильно отгадаю, как все пойдет дальше, – сказал он. – Этот старый осел – как его там зовут? – подкрепится котлетами и шампанским, перед тем как прочесть лекцию заблудшей жене. Вот увидишь, он докажет ей, как безнравственны ее чувства, затем возьмет за руку и изречет: «Скажите, дорогая, что в этом несчастном мире важнее доброго мнения общества?» При этом он сделает вид, будто смеется над собственными словами, но совершенно ясно, что этот ханжа именно так и думает. Потом он обрисует положение, в которое она попала, причем будет изображать все совсем не так, как это было в действительности, а как, по его мнению, должно было бы быть, и докажет, что для нее единственный путь к спасению – поцеловать своего мужа. – И Шелтон усмехнулся. – Во всяком случае, держу пари, что он возьмет ее за руку и изречет: «Скажите, дорогая!..»

Хэлидом неодобрительно посмотрел на него и повторил:

– По-моему, Пэрбрайт великолепен!

А дальше под громкие аплодисменты публики все произошло именно так, как предсказал Шелтон.

Прежде чем покинуть театр, приятели постояли немного в вестибюле, надевая пальто; поток белоснежных манишек несколько задерживался у дверей, образуя водовороты, словно каждому на мгновение становилось страшно выйти из этого рассадника фальшивых чувств и морали на мокрые, пронизанные ветром улицы, где под суровым бесстрастным небом расцветают и чахнут человеческие цветы, прорастают и гибнут человеческие сорняки. Свет фонарей падал на множество спесивых лиц, сверкал на бесчисленных драгоценностях и шелке цилиндров, струился по мокрым от дождя плитам тротуара, озаряя неровными бликами лошадей, физиономии кучеров и фигуры случайно здесь оказавшихся жалких созданий – тех, что обычно прячутся подальше в тень.

– Пойдем пешком, – предложил Хэлидом.

– Ты замечал, что в современных пьесах непременно выводится «хор сплетников», который выступает в роли чуть ли не Бога? – спросил вместо ответа Шелтон.

– Ты чертовски привередлив, – сказал, нарочито покашливая, Хэлидом.

– Я не склонен смешивать две разные вещи, – продолжал Шелтон. – Конец этой пьесы вызывает тошноту.

– Почему? – удивился Хэлидом. – Какой же тут мог быть другой конец? Не хочешь же ты, чтобы после пьесы оставался дурной привкус во рту?

– Как раз эта пьеса и оставляет такой привкус.

Хэлидом, который шел широким шагом, ибо и в ходьбе, как и во всем остальном, считал необходимым быть всегда впереди, еще больше ускорил шаг.

– Что ты хочешь этим сказать? – вежливо осведомился он. – По-твоему, было бы лучше, если б эта женщина совершила неблаговидный поступок?

– Я имею в виду мужчину.

– Какого мужчину?

– Мужа.

– А что в нем особенного? Правда, он немного невоспитан.

– Не понимаю мужчину, который требует, чтобы женщина жила с ним, когда она этого не хочет.

В тоне Шелтона прозвучал вызов, и это скорее, чем высказанная им мысль, заставило его приятеля с достоинством ответить:

– По этому поводу говорится много всякого вздора. А на самом деле женщинам все равно, просто они наслушались всякой чепухи.

– Ну, с тем же успехом можно сказать голодному: «На самом деле ты ничего не хочешь, просто наслушался всякой чепухи!» Таким способом ничего не докажешь, милый мой.

Ничто не могло больнее уколоть Хэлидома, чем это обвинение в нелогичности, ибо он гордился своей железной логикой.

– Глупости, – сказал он.

– Ничего подобного, старина. В данном случае перед нами женщина, которая жаждет свободы, а ты вдруг утверждаешь, что она ее вовсе не жаждет.

– Такие женщины не заслуживают внимания, они совершенно невозможны, поэтому не будем о них говорить.

Взвесив в уме слова приятеля, Шелтон вдруг улыбнулся: он вспомнил, как один его знакомый, когда от него ушла жена, распустил слух, что она сумасшедшая, – теперь это показалось Шелтону крайне забавным. Но тут же у него мелькнула мысль: «Да ведь он, бедняга, вынужден был назвать ее сумасшедшей! Не сделать этого – значило бы признать, что он внушает отвращение, а такого признания от человека трудно ожидать, как бы оно ни было справедливо». Взглянув на Хэлидома, Шелтон понял, что при подобных обстоятельствах и этот тоже может объявить свою жену сумасшедшей.

– Но послушай, – заметил он, – мужчина обязан быть джентльменом даже по отношению к собственной жене.

– В том случае, если она ведет себя как леди.

– Ах вот как? Я не вижу, какая тут связь.

Хэлидом на минуту перестал возиться с ключом от входной двери; в его красивых глазах сверкнула недобрая усмешка.

– Знаешь, дорогой мой, – сказал он, – ты слишком сентиментален.

Слово «сентиментален» уязвило Шелтона.

– Либо человек – джентльмен, либо не джентльмен, и это вовсе не зависит от поведения других людей.

Хэлидом повернул ключ в замке и распахнул дверь в переднюю; свет камина падал на столик с графинами и огромные кресла, придвинутые к огню.

– Ну нет, Грач, – сказал Хэлидом, вновь обретая всю свою благовоспитанность и закладывая руки за фалды фрака, – разговоры разговорами, но подожди, пока ты сам женишься. Мужчина должен быть в своем доме хозяином и должен дать это почувствовать.

Шелтону пришла в голову забавная мысль.

– Послушай, Хэл, – сказал он, – а как бы ты поступил, если бы твоей жене надоело жить с тобой?

Эта мысль, видимо, показалась Хэлидому нелепой и даже не заслуживающей внимания.

– Я, конечно, не думаю, что это может с тобой случиться, но попробуй представить себя в таком положении.

Хэлидом вынул зубочистку, резким движением ковырнул ею в зубах и потом ответил:

– Я бы не потерпел никаких глупостей! Увез бы ее путешествовать, развлек: она бы живо образумилась.

– Но если бы она и в самом деле чувствовала к тебе отвращение?

Хэлидом прочистил горло. Такая мысль была явно неприличной: как мог кто-либо чувствовать к нему отвращение? Однако он не потерял самообладания и, глядя на Шелтона как на дерзкого, но забавного ребенка, ответил:

– В таких случаях приходится очень многое принимать во внимание.

– Мне кажется, – сказал Шелтон, – что тут все дело просто в самолюбии. Как можно требовать от женщины того, чего она не хочет?

– Мужчина не должен страдать из-за женских истерик, – наставительным тоном произнес Хэлидом, разглядывая свой стакан. – Нельзя забывать о существовании общества, детей, дома, всяких денежных обстоятельств и тысячи других вещей. Все это хорошо на словах… Тебе нравится это виски?

– Вот вам главное свойство примерного гражданина, – сказал Шелтон, – инстинкт самосохранения!

– Нет, здравый смысл, – возразил Хэлидом. – Я так считаю: прежде всего – справедливость, а уж потом всякие чувства. – Он выпил виски и, затянувшись, пустил дым прямо в лицо Шелтону. – К тому же для многих брак связан с религиозными убеждениями.

– Мне всегда казалось странным, – заметил Шелтон, – что люди, которые называют себя христианами, утверждают, будто брак дает им право поступать по принципу «око за око, зуб за зуб». Что побуждает людей отстаивать свои права, как не уязвленное самолюбие и желание оградить себя от всяких неудобств?.. Пусть люди выставляют какие угодно причины, но мы-то с тобой знаем, что это сплошное притворство!