В слабом свете, проникавшем через стеклянную крышу, она могла разглядеть его лицо. И тут она почувствовала, что он тоже вглядывается в нее и видит все, что у нее в душе, видит ее глубокое доверие, которое светится в глазах.

Светлое пятно на темном полу, бледный отсвет на темной стене – вот и все освещение, но и его было довольно, чтобы они заметили, как старый дом обступил их со всех сторон – и снизу и сверху – и сторожит; казалось, в этой черноте живет какой-то дух, и Дирек еще крепче сжимал ее руки, когда до них доносился легкий скрип и потрескивание старого дерева, которым время отмечало свой ход.

Насупленный взгляд старого дома, мудрого, циничного свидетеля многих безвозвратно ушедших жизней, растраченной юности и забытых поцелуев, несбывшихся надежд и обманутого доверия, возбуждал в них желание еще крепче прильнуть друг к другу и с трепетом заглянуть в тайну будущего, хранящего для них столько радости, любви и горя.

Внезапно она дотронулась пальцами до его лица, нежно, но настойчиво ощупала волосы, лоб и глаза, повела руку дальше – по выдающимся скулам вниз, к подбородку, и назад, к губам, и по прямому хрящу носа обратно к глазам.

– Теперь, если ослепну, тебя я все равно узнаю. Поцелуй меня еще раз, Дирек. Ты, наверно, устал.

Поцелуй этот, под сенью старого темного дома, длился долго. Затем на цыпочках – она впереди, а Дирек за ней, – останавливаясь при каждом шорохе и затаив дыхание, они разошлись по своим комнатам. А часы пробили три.

Феликс, как человек вполне современных взглядов, примирился с мыслью, что верховодит теперь молодежь. Его мучили всякие страхи, и оба они с Флорой не хотели расставаться с дочерью, но что поделаешь – Недда вольна распоряжаться своей судьбой. Дирек по-прежнему скрывал свои чувства, и если б не безмятежно-счастливое лицо дочери, Феликса одолели бы те же сомнения, что и Недду в первый вечер. Феликс чувствовал, что племянник слегка презирает людей, пропитанных таким благодушием и так избалованных вниманием общества, как Феликс Фриленд, поэтому он предпочитал разговаривать с Шейлой: она была не мягче, но у нее он хотя бы не замечал презрительной повадки ее брата. Нет, мягкой Шейлу нельзя было назвать. Эта девушка, яркая, с копной черных волос, прямолинейная и резкая, тоже была нелегкой гостьей. В те десять дней, что племянники гостили у него в доме, улыбка Феликса стала особенно иронической. Они и забавляли его, и приводили в отчаяние, и эти чувства достигли своей высшей точки в тот день, когда у них обедал Джон Фриленд. Мистер Каскот, приглашенный по настоянию Недды, находил, видимо, какое-то злорадное удовольствие в том, чтобы подзадоривать брата и сестру в присутствии чиновного дядюшки. Во время этого обеда Феликсу оставалось только одно утешение, но, увы, не слишком большое: наблюдать за Неддой. Она почти не участвовала в разговоре, но как слушала! Дирек тоже говорил мало, но все его замечания были пропитаны сарказмом.

– Неприятный юноша, – заявил потом Джон. – Откуда, черт побери, у нашего Тода такой сын? Шейла – попросту одна из нынешних взбалмошных девиц, но в ней по крайней мере все понятно. Кстати, этот Каскот тоже довольно странный субъект.

Среди других тем за обедом был затронут вопрос о моральной стороне революционного насилия. И, собственно говоря, возмутили Джона следующие слова Дирека: «Сперва раздуем пожар, а о морали можно будет подумать потом».

Джон ничего не возразил, только посмотрел на племянника из-под вечно нахмуренных бровей – слишком часто ему приходилось хмуриться, отклонять прошения у себя в министерстве внутренних дел.

Феликсу слова Дирека показались еще более зловещими. Он увидел в них нечто большее, чем просто полемический выпад: ведь он куда лучше Джона понимал и натуру племянника, и обе точки зрения – официальную и бунтарскую. В этот вечер он решил прощупать Дирека и выяснить, что скрывается в этой кудрявой черноволосой голове.

Наутро, выйдя с ним в сад, он предостерег себя: «Никакой иронии – это может все испортить. Поговорим как мужчина с мужчиной или как двое мальчишек…» Но когда он шел по садовой дорожке рядом с этим молодым орленком, невольно любуясь его смуглым, горячим сосредоточенным лицом, Феликс начал с ни к чему не обязывающего вопроса:

– Как тебе понравился дядя Джон?

– Я ему не понравился, дядя Феликс.

Несколько сбитый с толку, Феликс продолжал:

– Вот что, Дирек, к счастью – или несчастью, – мне придется тебя узнать поближе. Надо и тебе быть со мной пооткровеннее. Чем ты собираешься заниматься в жизни? Революцией ты Недду не прокормишь.

Пустив наудачу эту стрелу, Феликс тут же пожалел о своей опрометчивости. Взгляд на Дирека подтвердил, что ему есть чего опасаться. Лицо юноши стало еще более непроницаемым, чем всегда, а взгляд еще более вызывающим.

– Революция сулит немалые деньги, дядя Феликс, и притом чужие.

Черт бы побрал этого грубияна! В нем что-то есть! Феликс поспешил переменить тему:

– Как тебе понравился Лондон?

– Он мне совсем не нравится. А все-таки, дядя Феликс, разве вам самому не хотелось бы оказаться здесь снова в первый раз? Подумайте, какую бы вы книгу смогли написать!

Феликс ощутил, что нечаянный удар попал в цель. В нем вспыхнул протест против застоя и подавленных порывов, против ужасающей прочности своей слишком солидной репутации.

– Какое же все-таки впечатление произвел на тебя Лондон?

– Мне кажется, его следовало бы взорвать. И все как будто это понимают – во всяком случае, это написано на всех лицах, – а ведут себя как ни в чем не бывало.

– А за что его взрывать?

– Что может быть хорошего, пока Лондон и другие большие города тяжкими жерновами лежат на груди страны? А ведь Англия, вероятно, когда-то была хороша!

– Кое-кто из нас думает, что она и сейчас неплоха…

– Разумеется, в каком-то смысле и сейчас… Но здесь душат все новое и живое. Англия – как большой кот у огня: слишком удобно уселся, чтобы шевельнуться.

Теория Феликса, что Англия катится под откос из-за людей, подобных Джону и Стенли, получила неожиданную поддержку. «Устами младенца…» – подумал Феликс, но вслух сказал только:

– Ну и радужно же ты смотришь на жизнь, Дирек!

– Она совсем закостенела, – пробормотал Дирек. – Не может даже дать право голоса женщинам. Подумайте, моя мать не имеет права голоса! И дожидается, чтобы последний крестьянин бросил землю – вот тогда она вспомнит о них! Она похожа на портвейн, которым вы нас вчера угощали, дядя Феликс: такая замшелая бутылка…

– А как же ты собираешься все обновить?

На лице Дирека сразу появилась его обычная, слегка вызывающая усмешка, и Феликс подумал: «Умеет молчать мальчишка, ничего не скажешь». Но после этого беглого разговора он все же лучше понял племянника. Его воинственная уверенность в себе стала казаться ему более естественной.

Несмотря на неприятные переживания во время обеда у Феликса, Джон Фриленд, педантично соблюдавший приличия, решил, что ему все же необходимо пригласить «юных Тодов» к себе отобедать, тем более что у него гостила Фрэнсис Фриленд, приехавшая в Лондон на другой день после Дирека и Шейлы. Она появилась в Порчестер-гарденс, чуть порозовев от предвкушения радостной встречи с ее дорогим Джоном, а с нею большая плетеная корзина и саквояж, про который приказчик в магазине сказал, что это отличная и модная вещь. В магазине замок и в самом деле действовал прекрасно, но в дороге почему-то причинил ей массу хлопот; впрочем, она все наладит, как только достанет из корзины маленькие клещи – самую последнюю новинку, как ей вчера объяснил приказчик, – поэтому она по-прежнему считала, что сделала отличное приобретение, и решила завтра же купить дорогому Джону точно такой же саквояж, если они еще есть в продаже.

Джон, вернувшийся из своего министерства раньше обычного, застал мать в темной прохожей, через которую он всегда торопливо пробегал, с тех пор как пятнадцать лет назад умерла его молодая жена. Обняв сына с улыбкой, полной любви, и почти оробев от силы своего чувства, Фрэнсис все же успела оглядеть Джона с ног до головы. Заметив, как блестят залысины на его висках, она решила достать из саквояжа, как только сумеет его открыть, ту самую мазь для укрепления волос, которая так нужна дорогому Джону. Ведь у него очень красивые усы – обидно, что он лысеет! В комнате, куда ее отвели, ей пришлось сразу же сесть: она почувствовала, что ей становится дурно и она может потерять сознание, а этого Фрэнсис Фриленд никогда себе еще не позволяла и никогда не позволит: разве можно поднимать вокруг себя такую суматоху! Голова у нее закружилась только из-за этого красивого, нового, патентованного замка: всю дорогу она не могла добраться ни до нюхательной соли, ни до фляжки с бренди и крутого яйца, а без этого она никогда не пускалась в путь. И ей мучительно хотелось чаю. Дорогой Джон, конечно, не мог заподозрить, что с самого утра у нее еще не было ни крошки во рту: Фрэнсис Фриленд не любила быстро ездить и всегда брала билет на почтовый поезд, но ни одна жалоба не сорвалась с ее уст – разве можно причинять такое беспокойство, да еще перед самым обедом! Вот почему она сидела неподвижно, чуть-чуть улыбаясь, чтобы Джон не заподозрил, как ей плохо. Но увидав, что Джон положил саквояж не на то место, она внезапно обрела силы: