В половине десятого стало смеркаться, и она зажгла возле себя две свечи в высоких чугунных подсвечниках. Свечи горели ровно, двумя язычками желтого пламени, медленно побеждая уходящие сумерки; их мягкое сияние наполнило комнату живыми, теплыми тенями, а ночь за окном стала еще черней и беспросветней. Два-три раза входила Кэрстин, смотрела на сына, спрашивала, не остаться ли ей, и, увидев, что Недда отрицательно качает головой, снова выходила. В одиннадцать часов, когда Недда меняла на голове Дирека лед, глаза у него все еще были тусклые, и на мгновение ее охватило отчаяние. Ей казалось, что он никогда не придет в себя, что в комнате уже воцарилась смерть, что она в пламени свечей, в тиканье часов, в темной дождливой ночи и в ее сердце. Неужели он от нее уйдет, прежде чем она станет его женой? Уйдет? Куда? Она упала на колени и закрыла глаза руками. Какой смысл его стеречь, если он никогда не вернется? Прошло долгое время (ей казалось – часы), в ней все больше и больше крепла уверенность, что, пока она его сторожит, ему не станет лучше. И, спрятав лицо, она отчаянно боролась со своим малодушием. Если что-нибудь случится, значит, так суждено! Нечего себя обманывать. Она отняла руки от лица. Глаза! Что это, неужели в них появился свет? Неужели правда? Они видят, видят! И губы у него чуть-чуть шевелятся. Ее сразу охватил такой восторг, что она и сама не помнила, как совладала с ним и осталась стоять на коленях возле больного, касаясь его рук. Но все, что она чувствовала, светилось в ее глазах и звало к себе его дух, мучительно пробивавшийся из глубин его существа. Борьба длилась долго, потом он улыбнулся. Слабее этой улыбки нельзя было ничего вообразить, но по щекам Недды покатились слезы и закапали на его руки. Потом, сделав усилие, на которое она не считала себя способной, и победив обуревавшее ее волнение, Недда стоически вернулась на свое место у его ног, чтобы следить за ним и его не волновать. На губах его все еще была чуть приметная улыбка, а открытые глаза все темнели и темнели от вернувшегося в них сознания. Так и нашла их в полночь Кэрстин.

Коротать ночные часы Феликсу сперва помогали воспоминания, а потом Кэрстин.

– Больше всего меня беспокоит Тод, – сказала она. – Я знаю этот взгляд, который был у него, когда он уходил с фермы Мерроу. Если они будут плохо обращаться с Шейлой, он может натворить бог знает что. Если бы только у нее хватило ума не толкать полицейских на грубость!

– В этом, наверное, можно не сомневаться… – пробормотал Феликс.

– Да, если она поймет, в каком он состоянии. А она, боюсь, этого не заметит. Ведь даже я видела его таким всего три раза. Тод – мягкий человек, и гнев медленно накапливается в его душе, но уж когда он вырывается наружу, всем становится страшно. Если он сталкивается с жестокостью, то впадает в настоящее бешенство. Однажды он чуть не убил человека – хорошо, что я успела вмешаться. В такие минуты он сам не сознает, что делает. Я хотела бы… я так хотела бы, чтобы он был уже дома. Как жаль, что нельзя видеть на расстоянии и узнать, что с ним…

Глядя на ее темные, пристально устремленные куда-то глаза, Феликс подумал: «Ну, если ты не видишь на расстоянии, кто же увидит?»

Он узнал от нее, как произошла беда.

Рано утром Дирек собрал двадцать самых сильных батраков и повел по фермам, чтобы помешать штрейкбрехерам работать. Несколько раз завязывались драки, и над штрейкбрехерами неизменно одерживали верх. Дирек сам дрался трижды. Днем появилась полиция, и батраки вместе с Диреком и присоединившейся к ним Шейлой скрылись в сарае на ферме Мерроу, заперлись там и стали забрасывать полицейских кормовой свеклой, когда те попытались взломать дверь. Батраки один за другим тихонько выбирались из сарая по веревке, спущенной из слухового окна в задней стене, но едва успели опустить на землю Шейлу, как там появились полицейские. Дирек, оставшийся в сарае последним, чтобы прикрыть отступление, кидая свеклу, увидел, что полицейские схватили Шейлу, спрыгнул с высоты двадцати футов, упал и ударился головой о точильный камень. В ту минуту, когда полицейские уводили Шейлу и двух батраков, появился Тод с собакой и пошел с полицейскими. Вот тогда Кэрстин и поймала этот его взгляд.

Феликс никогда не видел своего великана брата в припадке бешенства и ничем не мог утешить невестку. У него не хватило духу и добавить к рассказу бедной женщины плоды своих раздумий: «Вот видите, что наделала ваша закваска. Вот вам результат вашей проповеди насилия!» Наоборот, ему хотелось ее успокоить. Она показалась ему такой одинокой и, несмотря на весь свой стоицизм, такой растерянной и грустной. Ему было мучительно жаль и Тода. Что бы он сам чувствовал на его месте, шагая рядом с полицейскими, которые тащат за руки Недду? Но человеческая душа полна противоречий – именно в эту минуту все в нем восстало против того, чтобы его маленькая дочка породнилась с этой семьей одержимых. Теперь в нем говорили не только обида и ревность, но и страх перед опасностью, над которой он прежде только посмеивался.

Когда Кэрстин оставила его, чтобы снова подняться наверх, Феликс остался наедине с темной ночью. Как всегда в предрассветный час, жизненные силы убывали, а страхи и сомнения становились ощутимее; они наступали на Феликса из купы яблонь, откуда доносилась музыка дождевых капель. Но в мыслях его пока было лишь одно смятение, ни к каким выводам он еще не пришел. Да и что можно было решить, пока мальчик лежит наверху между жизнью и смертью, а судьба Тода и Шейлы неизвестна! В комнате стало холодно; Феликс пододвинулся к печке, где еще тлели дрова и под серой золой краснели угли, издавая смолистый запах. Он пригнулся, раздувая огонь мехами, и услышал тихие шаги; за его спиной стояла Недда, лицо ее сияло.

Однако, сочувствуя ее радости, Феликс все же подумал: «Кто знает, может быть, для тебя было бы лучше, если бы он так и не вернулся из небытия!»

Она присела рядом.

– Дай я с тобой посижу, папа. Тут так приятно пахнет.

– Да, приятно, но тебе надо поспать.

– По-моему, мне никогда больше не захочется спать.

И, почувствовав, как она счастлива, Феликс сам оттаял.

Что может быть заразительнее радости? Они долго сидели и вели задушевный разговор – первый с той роковой поездки в Бекет. Они говорили о том, что счастье человеку приносит только любовь, горы, произведения искусства и жизнь для других. Ну еще, пожалуй, хороший запах или когда лежишь на спине и смотришь сквозь ветви деревьев на небо; конечно, и чай, солнце, цветы, здоровая усталость, ну и, безусловно, море! Они говорили и о том, что в тяжелые минуты человек невольно начинает молиться, но кому? Разве не чему-то заключенному в нем самом? Какой смысл молиться великой, таинственной силе, которая одно сотворила капустой, а другое – королем? Ведь эта сила вряд ли так слабохарактерна, чтобы внимать твоим молитвам. Постепенно их разговор стал прерывистым, они то и дело умолкали; наконец наступила долгая пауза, и Недда, клявшаяся, что ей больше никогда не захочется спать, крепко уснула.

Феликс любовался длинными темными ресницами, упавшими на щеки, тихим дыханием, медленно поднимавшим грудь, трогательным выражением доброты и доверия на молодом лице, которое стало наконец спокойным после таких мук, видел тень усталости у нее под глазами, дрожь полуоткрытых губ. И, неслышно поднявшись, он нашел плед и осторожно закутал в него Недду. Она, почувствовав это во сне, пошевелилась, улыбнулась ему и тут же заснула снова. Феликс подумал: «Бедная моя девочка, как она устала!» Его охватило страстное желание уберечь ее от бед и горя.

В четыре часа утра в кухню бесшумно вошла Кэрстин и шепнула:

– Она взяла с меня слово, что я ее разбужу. Какая она хорошенькая во сне!

– Да, – сказал Феликс, – и хорошенькая и хорошая.

Недда подняла голову, поглядела на Кэрстин, и ее лицо осветилось радостной улыбкой.

– Уже пора? Как чудесно!

И прежде чем оба они успели вымолвить хоть слово, она убежала наверх.