Проезжая мимо нескончаемого ряда темных, мирно спящих домов, растянувшихся на многие и многие мили, Шелтон думал об Антонии; город только начинал пробуждаться, когда он добрался до своей квартиры. Повеял свежий предутренний ветерок; небо порозовело, но заря еще не разгорелась; на деревьях чуть дрожала листва, нигде ни звука; все молчало вокруг – слышалось лишь биение его сердца. Внезапно город словно вздохнул, и Шелтон увидел, что он не один: у его дверей спало какое-то не замеченное им ранее существо в рваных башмаках.

Человек, сидевший на ступеньках подъезда, дремал, уткнувшись головой в колени. О степени его благосостояния яснее всего говорило порыжевшее пальто и какое-то тряпье вместо носков. Шелтон хотел было незаметно проскользнуть мимо, но спящий вдруг проснулся.

– Ах, это вы, мосье! – сказал он. – Я получил ваше письмо сегодня вечером и, как видите, даром времени не терял. – Он посмотрел на свои ноги и как-то жалко хихикнул, словно говоря: «Ну и вид же у меня!»

Действительно, молодой иностранец выглядел куда хуже, чем во время их первой встречи.

– Вы понимаете, – лепетал Ферран, следуя за Шелтоном, который пригласил его зайти, – на этот раз я ни за что не хотел упустить случая встретиться с вами. Когда попадаешь вот в такое положение… – И лицо его искривила гримаса.

– Я очень рад, что вы пришли, – неуверенно сказал Шелтон.

Лицо его гостя обросло рыжеватой щетиной недельной давности, темный загар придавал ему здоровый вид, который никак не вязался с приступом сильной дрожи, охватившей его, как только он вошел в комнату.

– Садитесь, садитесь, – сказал Шелтон. – Ведь вы совсем больны!

Ферран улыбнулся.

– Это пустое, – сказал он. – Просто недоедание… – И он присел на краешек кресла.

Шелтон вышел и вскоре вернулся, с виски.

– Если б я мог приодеться, – сказал Ферран, сделав глоток. – Сейчас для меня это главное. Очень уж я обносился.

И это было очевидно. Шелтон отнес кое-что из одежды в ванную и предложил гостю располагаться как дома. Пока тот принимал ванну, Шелтон вкушал всю прелесть самопожертвования: отбирал ненужные ему вещи и укладывал в два чемодана. Покончив с этим, он стал ждать своего гостя.

Молодой иностранец наконец появился, все такой же небритый и без башмаков, но что касается остального, то даже почти нарядный.

– Вот теперь совсем другое дело, – сказал он. – Башмаки же, боюсь… – И сняв свои носки, вернее – носки Шелтона, он показал потертости величиной с полкроны. – Что посеешь, то и пожнешь. Я сильно похудел, – просто заметил он. – Да, кто хочет видеть мир – должен страдать. Voyager, c’est plus fort que moi![11]

Молодой человек произнес это не без грусти, словно намекая на некие несбывшиеся возможности, и потому Шелтону и в голову не пришло, что за его словами может крыться врожденная нелюбовь к труду.

– Я распростился со своими иллюзиями, – продолжал молодой человек, затягиваясь папиросой. – Когда поголодаешь несколько раз, многое начинаешь понимать по-иному. Savoir, c’est mon mеtier; mais remarquez ceci, monsieur[12]: далеко не всегда преуспевают те, кто способен мыслить.

– Ну а если вы даже находите работу, то, наверное, скоро от нее отказываетесь? – заметил Шелтон.

– Вы обвиняете меня в непоседливости? Позвольте мне разъяснить свою точку зрения. Я непоседлив, потому что честолюбив: хочу снова быть независимым и всеми силами стараюсь добиться этого, но как только вижу, что работа не сулит мне ничего в будущем, бросаю ее и отправляюсь на поиски чего-то лучшего. Je ne veux pas еtre rond de cuir[13], гнуть спину, чтобы за день сэкономить шесть пенсов и, прослужив сорок лет, отложить крохотную сумму, которая кое-как позволила бы мне дотащиться до конца моих тяжких дней. Такая жизнь не в моем характере.

Этот остроумный вариант общеизвестного «мне очень скоро все приедается» он произнес с таким видом, словно сообщал Шелтону некую важную тайну.

– Да, это, должно быть, тяжело, – согласился тот.

Ферран пожал плечами.

– Жизнь – это не вечный праздник, – заметил он. – Иной раз приходится отбросить в сторону всякую щепетильность. Откровенность – единственная черта во мне, которой я горжусь.

Словно опытный аптекарь, он умело преподносил Шелтону свои идеи в таких дозах, чтобы тот мог глотать и переваривать их. «Да, да, – казалось, говорил он, – вы бы, конечно, хотели, чтоб я думал, будто вы прекрасно знаете жизнь: у вас нет ни моральных принципов, ни предрассудков, ни иллюзий; вы бы хотели, чтоб я думал, будто вы считаете себя равным мне, – просто сидят два человекоподобных существа и разговаривают друг с другом, и их ничто не разделяет – ни положение, ни богатство, ни одежда, ничто, – a c’est un peu trop fort![14] Вы лучшая из всех подделок, какие я встречал среди людей вашего класса, хоть вы и получили столь неудачное воспитание, и я вам очень благодарен, но рассказывать вам все, о чем я думаю, значило бы нанести ущерб моим планам. На это вы не рассчитывайте».

В старом сюртуке Шелтона он выглядел вполне прилично, тем более что обладал врожденной, почти чрезмерной утонченностью. Он, казалось, сроднился с окружающей обстановкой, и, что еще удивительнее, Шелтон чувствовал себя с ним так просто, словно этот молодой человек был часть его самого. Шелтон с удивлением осознал, какое место занял в его мыслях этот иностранец. Его манера держать голову и широко расставлять ноги – несколько угловатая, но не лишенная известной грации, скептическая складка рта, выходившие из этого рта кольца дыма – все указывало на то, что это бунтарь, стремящийся ниспровергнуть существующий порядок. Его тонкий, слегка искривленный нос, быстрый взгляд широко раскрытых, навыкате глаз говорили о необычайной ироничности – он был воплощенным отрицанием всего общепринятого.

– Чем я живу во время моих скитаний? – продолжал Ферран. – Что ж, для этого имеются консулы. Конечно, чтобы обращаться к ним, нужно отбросить излишнюю щепетильность, но когда умираешь с голоду, многое становится дозволенным; к тому же ведь эти джентльмены только для того и существуют. В Париже есть целая компания немецких евреев, которые живут исключительно за счет консулов.

Он поколебался какую-то долю секунды и тут же продолжил:

– Да, мосье, если бумаги у вас подходящие, можно попытать счастья у шести-семи консулов в одном и том же городе. Нужно только знать два-три языка, но в большинстве своем эти джентльмены сами не очень сильны в языке той страны, которую представляют. Вы скажете: это значит добывать средства обманным путем? Пусть так. Но в конечном-то счете какая же разница между всей этой глубокоуважаемой компанией директоров, модных врачей, фабрикантов, жуликоватых подрядчиков, военных, сельских священников, да, пожалуй, и самих консулов, которые получают деньги и ничего не делают взамен, и несчастными бедняками, которые проделывают то же самое, но при этом подвергают себя куда большему риску? Нужда диктует свои законы. Да если б эти джентльмены оказались в моем положении, вы думаете, они бы стали колебаться? Впрочем, вы правы, – поспешил добавить Ферран, заметив сомнение на лице Шелтона. – Они, конечно, стали бы колебаться, но только из страха, а не из принципа. Ведь щепетильность теряешь лишь в тех случаях, когда тебя уж очень крепко прижмет. Копните поглубже, и вы увидите, какие некрасивые поступки совершают ежедневно наши самые уважаемые граждане, и по причинам, далеко не столь серьезным, как желание утолить голод.

Шелтон закурил папиросу – ведь и он получал доходы, за которые не расплачивался никаким трудом.

– Я приведу вам один пример, – сказал Ферран, – который показывает, чего можно добиться решительностью. Как-то раз в одном немецком городе, еtant dans la misеre[15], я решил обратиться к французскому консулу. Я, правда, как вы знаете, фламандец, но мне необходимо было где-то раздобыть денег. Консул отказался принять меня; тогда я сел и стал ждать. Часа через два чей-то голос проревел: «Как, эта скотина все еще здесь?» И в комнате появляется сам консул.