Шелтон внимательно слушал, с каким сочувствием и как живо рассуждала миссис Деннант о младшем садовнике.

– Бедный Баньян! – говорила она. – Полгода назад он потерял жену и сначала как-то держался, но сейчас на него, право, жалко смотреть. Я сделала все, что могла, чтобы подбодрить его: грустно видеть его таким подавленным! Ах, дорогой Дик, если бы вы знали, как он калечит мои новые розовые кусты! Боюсь, не сошел бы он с ума; придется уволить его, беднягу!

Она, конечно, сочувствовала Баньяну, или, вернее, считала, что он вправе погоревать самую малость, поскольку потеря жены – вполне законная и разрешенная церковью причина для скорби. Но впадать в крайность? Нет, это уж слишком!

– Я обещала повысить ему жалованье, – вздохнула она. – Ведь он был таким великолепным садовником! Да, кстати, дорогой Дик! Я хочу поговорить с вами. Быть может, мы пойдем завтракать?

Сделав в записной книжечке пометку о своем посещении миссис Хопкинс, она направилась к дому, сопровождаемая Шелтоном.

И лишь под вечер Шелтон получил обещанный нагоняй, но так как Антонии в комнате не было, а Шелтон в ее отсутствие мог думать только о ней, то он не придал разговору серьезного значения.

– Вот что, Дик, – решительным тоном начала высокородная миссис Деннант, как всегда растягивая слова, – я считаю, что не нужно забивать Антонии голову всякими идеями.

– Идеями?.. – смущенно пробормотал Шелтон.

– Все мы прекрасно знаем, – продолжала миссис Деннант, – что далеко не все в мире обстоит так, как должно было бы обстоять.

Шелтон посмотрел на нее: сидя за письменным столом, она широким размашистым почерком писала приглашение к обеду какому-то епископу. Шелтон не заметил в ней и тени замешательства, и все же был потрясен. Если уж она – она! – считает, что не все в мире обстоит так, как нужно, значит, в мире действительно творится что-то неладное.

– Не так, как должно?.. – тихо повторил Шелтон.

Миссис Деннант окинула его непреклонным, но дружески теплым взглядом своих глаз, которые так напоминали ему глаза зайчихи.

– Видите ли, – продолжала она, – Антония показывала мне некоторые из ваших писем. Ну так вот: не стоит отрицать, дорогой Дик, что последнее время вы слишком много предавались всяким мыслям.

Шелтон понял, что был несправедлив к миссис Деннант: она относилась к мыслям так же, как к младшим садовникам: гнала их прочь, чуть только усматривала в них крайности.

– Боюсь, что это от меня не зависит, – сказал он.

– Мой милый мальчик, вы ничего этим не достигнете… Ну а теперь я хочу взять с вас обещание, что вы не будете говорить с Антонией на подобные темы.

Шелтон в изумлении поднял брови.

– Вы отлично понимаете, что я хочу сказать! – добавила миссис Деннант.

Шелтону стало ясно, что, попросив миссис Деннант уточнить, какие именно темы она имеет в виду, он нанесет удар по ее представлению о приличиях: было бы жестоко заставить ее выйти за привычные рамки! – и потому он сказал:

– Да, конечно!

К его величайшему удивлению, она вдруг покраснела – трогательно и жалко, как краснеют только немолодые женщины, и сказала, растягивая слова:

– Не говорите с ней о бедных… о всяких преступниках, о браках – вы писали о свадьбе, помните?

Шелтон молча склонил голову. Инстинкт матери победил: в своем материнском волнении миссис Деннант решилась нарушить светские условности и полностью разъяснила, что именно она подразумевает под опасными темами.

«Неужели она действительно не понимает всей нелепости нашей жизни, – подумал Шелтон, – когда один обедает на золоте, а другой отыскивает себе обед в помойной яме; когда супруги продолжают жить вместе, несмотря на полнейший разлад (pour encourager les autres)[33]; когда люди исповедуют христианскую мораль и в то же время требуют признания только своих прав; когда презирают иностранцев только за то, что они иностранцы; когда возможны войны, когда… да возьмем любую нелепость, любую дикость!»

И все же он по справедливости был вынужден признать, что это вполне естественно, поскольку миссис Деннант всю жизнь только и делала, что старалась не замечать нелепости окружающего мира.

В эту минуту в дверях показалась улыбающаяся Антония. Она сияла молодостью и весельем, но вид у нее был слегка обиженный, словно она знала, что говорили о ней. Антония села рядом с Шелтоном и принялась его расспрашивать о молодом иностранце, про которого он ей писал. И глядя в ее глаза, он подумал, что она тоже, возможно, не понимает, как это нелепо, когда один человек покровительствует другому.

– А я думаю, что на самом деле он хороший человек, – сказала она. – По-моему, все то, о чем он вам рассказывал, было лишь…

– Хороший! – настороженно перебил Шелтон. – Я не вполне понимаю, что значит это слово.

Глаза ее затуманились. «Ну как вы можете говорить такое, Дик?» – казалось, спрашивали они.

Шелтон погладил ее по рукаву.

– Расскажите нам о мистере Крокере, – попросила она, не обращая внимания на его ласку.

– Он помешанный, – сказал Шелтон.

– Помешанный? Но, судя по вашим письмам, он просто прелесть.

– Так оно и есть, – устыдившись, подтвердил Шелтон. – Он, конечно, вовсе не сумасшедший, то есть я хочу сказать, что хотел бы быть хоть наполовину таким сумасшедшим, как он.

– Кто это сумасшедший? – раздался из-за самовара голос миссис Деннант. – Том Крокер? Ах да! Я ведь знавала его мать, она урожденная Спринджер.

– А он дошел за неделю до Лондона? – спросила Тея, появляясь на пороге с котенком на руках.

– Право, не знаю, – принужден был сознаться Шелтон.

Тея тряхнула головой, отбрасывая волосы со лба.

– Какой же вы тюлень, что не разузнали, – сказала она.

Антония нахмурилась.

– Вы были так добры к этому молодому иностранцу, Дик, – тихо сказала она и, улыбаясь, посмотрела на Шелтона. – Мне очень хотелось бы его увидеть.

Но Шелтон покачал головой и угрюмо заметил:

– А мне кажется, что я сделал для него невероятно мало.

По лицу Антонии вновь пробежала тень, словно ей стало холодно от его слов.

– Право, не пойму, что еще вы могли бы для него сделать.

Сердце Шелтона ныло, словно опаленное огнем: желание проникнуть в душевный мир Антонии, смутный страх и смутная боль, ощущение бесплодности всех его усилий владели им, а впереди – ничего, тупик.

Шелтон уже возвращался в Оксфорд, когда встретил мистера Деннанта, ехавшего с прогулки верхом. У отца Антонии, худощавого человека среднего роста, было болезненно-бледное лицо, редкие седые усы, иронически приподнятые брови, а вокруг глаз сеть мелких морщинок. Старая серая куртка со складкой на спине, темные плисовые бриджи, поношенные красновато-коричневые краги и тщательно начищенные штиблеты придавали ему вид несколько обтрепанный, однако не лишенный известного благородства.

– А, Шелтон! – приветливо сказал он своим спокойным голосом. – Наконец-то наш пилигрим снова с нами. Вы что, уже уходите?

И, взяв Шелтона под руку, он вызвался проводить его полями до дороги.

Они еще ни разу не встречались после помолвки, и Шелтон, волнуясь, старался придумать, что бы такое сказать, хотя бы и самое банальное. Он расправил плечи, откашлялся и искоса посмотрел на мистера Деннанта. Сей джентльмен чопорно шагал рядом, и его плисовые бриджи слегка шуршали при ходьбе. Он помахивал желтой складной тросточкой и время от времени ударял ею по крагам, а потом всякий раз насмешливо поглядывал на свои ноги. Он сам был похож на эту тросточку: такой же желтый, тонкий, словно весь складной, с крючковатым носом, так напоминавшим ручку его трости.

– Говорят, в этом году будет неурожай фруктов и ягод, – заметил наконец Шелтон.

– Милый мой, вы, видно, не знаете, что за народ эти фермеры. Надо бы повесить несколько человек – огромная была бы польза! Ну и люди! Вот у меня, например, ведь уродилась же клубника.