Когда он пришел, Трайст умывался у колодца. В раннем утреннем свете квадратное упрямое лицо высокого батрака с такими странными собачьими глазами выглядело дряблым, тоскливым, потерянным. Прервав свое омовение, которое и так никогда не затягивалось, он поздоровался с Диреком и жестом пригласил его пройти на кухню. Молодой человек вошел и присел на подоконник рядом с горшком «девичьей красоты». Дом Трайста принадлежал Маллорингам, и его недавно подновили. В очаге горел небольшой огонь, и рядом стоял чайник с заваренным чаем. На дощатом столе были расставлены четыре чашки, положены ложки и сахар. Трайст готовил утренний завтрак и для себя, и для детей, еще лежавших наверху в постелях. Увидев это, Дирек вздрогнул, и глаза его потемнели. Он понимал, что это означает.

– Ты его просил еще раз, Боб?

– Да, просил.

– А что он сказал?

– Сказал, что приказание получил точное. Пока ты здесь живешь, говорит, без жены, ее к себе назад пускать не смей.

– А ты сказал, что за детьми некому смотреть? Ты ему как следует объяснил? Сказал, что миссис Трайст сама просила об этом, когда…

– Все сказал.

– Что же он ответил?

– Очень сожалею и все такое, но это приказание ее милости и я перечить ей не могу. Я в это входить не хочу, говорит, ты лучше меня знаешь, как далеко у вас дело зашло, когда она здесь была, но раз ее милость ни за что не разрешает жениться на сестре покойной жены – значит, если она вернется, вам не уйти от греха. А этого тоже нельзя, и, видно, придется тебе отсюда уехать.

Произнеся эту длинную речь, Трайст взял чайник и налил крепкого чая в три чашки.

– Может, выпьете, сэр?

Дирек помотал головой.

Взяв чашки, Трайст пошел наверх по узкой лестнице. Дирек сидел не двигаясь, уставившись на «девичью красоту», пока великан не вернулся и не уселся в дальний угол, отхлебывая из своей чашки.

– Боб, – заговорил вдруг юноша, – а тебе нравится, что с тобой обращаются как с собакой и заставляют водиться только с теми, с кем разрешит твой хозяин?

Трайст поставил чашку, встал и скрестил могучие руки – это быстрое движение у такого медлительного человека таило в себе что-то зловещее, – но не сказал ни слова.

– Тебе это нравится, Боб?

– Я не стану говорить, что у меня на душе, мистер Дирек, это мое дело. А вот то, как я поступлю, видно, уж будет их делом.

И он поднял свои странные, мрачные глаза на Дирека. Минуту они молча глядели друг на друга, потом Дирек сказал:

– Тогда будь готов, смотри! – и, спрыгнув с подоконника, вышел.

На блестящей поверхности тинистого пруда спокойно резвились три утки, пользуясь тем, что человек и его черная душа – собака еще не встали и не нагнали на них страху божьего. Белизна их перьев, оттененная зеленью ряски, просто горела на солнце; трудно было поверить, что они не белые насквозь. Миновав три домика – в последнем из них жили Гонты, – Дирек приблизился к своей калитке, но не вошел, а направился к церкви. Она была очень маленькая, очень старая и как-то странно притягивала его к себе, в чем он не признался бы ни одной живой душе. Для его матери и Шейлы, по-женски нетерпимых, это небольшое, поросшее мхом серое каменное здание было символом лицемерия, показного благочестия; для его отца оно просто не существовало, потому что не было одушевленным: для него любой бродяга, пес, птица или фруктовое дерево значили куда больше, – но у Дирека церковь вызывала какое-то особое чувство, словно у человека, глядящего на берег родной страны, откуда его несправедливо изгнали, странную тоску, подавляемую гордостью и досадой. Он часто приходил сюда и задумчиво сидел на поросшем травой пригорке у кладбища. Церковная служба с ее обрядами, традициями, догмой и требованием слепой веры удовлетворила бы в нем какую-то смутную его потребность, но слепая преданность матери мешала ему переступить этот порог. Он не мог заставить себя преклониться перед церковью, которая считала его непокорную мать заблудшей душой, однако глубокий инстинкт, унаследованный им от ее же шотландских предков католиков и от благочестивых Моретонов, гнал его сюда в те часы, когда здесь бывало пусто. Эта маленькая церковь была его врагом, вместилищем всех тех свойств и душевных потребностей, против которых его с детства учили восставать, обитель собственничества, высокомерного снисхождения и чувства превосходства, школа, где его друзей крестьян обучали знать свое место! И все же она имела для него эту до смешного странную притягательную силу. Вот так восставал и его любимый герой Монтроз, а потом, против своей воли, снова примкнул к той стороне, против которой он поднял оружие.

Дирек сидел, прислонившись к ограде, рассеянно глядел на старинное здание и вдруг увидел, что с противоположной стороны на кладбище вошла какая-то девушка, села на могильную плиту и стала ковырять землю носком башмака. Она его как будто не заметила, и он мог подробно разглядеть ее лицо – обыкновенное широкое жизнерадостное лицо английской крестьянки, с глубоко посаженными плутовскими глазами и пухлыми красными мягкими губами, готовыми улыбаться по любому поводу. Несмотря на свой позор, несмотря на то что сидела на могиле матери, вид у нее был ничуть не угнетенный. И Дирек подумал: «Уилмет Гонт симпатичнее их всех! Она вовсе не «дурная женщина», как о ней говорят, ей просто хочется повеселиться. И если ее отсюда выгонят, все равно будет стараться жить весело, куда бы она ни попала; уедет в город и кончит там, как те девушки, которых я видел в Бристоле». И при воспоминании об этих ночных искательницах приключений, об их накрашенных лицах и заискивающей наглости его охватил ужас. Он подошел к ней.

Она повернула голову при его приближении, и лицо ее оживилось.

– Ну как, Уилмет?

– Раненько вы встали, мистер Дирек.

– Я еще не ложился.

– Да ну?

– Ходил на Молверн-Бикон смотреть восход солнца.

– Небось очень устали?

– Нет.

– Там, наверно, хорошо! Оттуда, надо думать, далеко видно, чуть не до самого Лондона. А вы бывали в Лондоне, мистер Дирек?

– Нет.

– Говорят, это место веселое. – Ее плутовские глаза поблескивали из-под нахмуренных бровей. – Небось там, в Лондоне, услышишь не только: «Сделай то!» да «Сделай это», или: «Ах ты, гадкая девчонка!», или: «Ах ты, потаскушка!» Говорят, там для всякой девушки найдется место.

– Любой город – проклятое место, Уилмет.

И снова ее плутовские глаза засверкали.

– Ну, насчет этого ничего не могу сказать, мистер Дирек. Но я поеду туда, где меня не будут шпынять и тыкать в меня пальцами, как здесь.

– Твой отец за тебя стоит горой, а ты хочешь его бросить.

– Ох, отец! Он из-за меня свой кров теряет, верно, но уж зато и наслушаешься от него дома! А какой толк меня пилить? Пилит, пилит… Вот если бы одна из дочек ее милости чего-нибудь себе позволила – а, говорят, многие барышни не прочь повеселиться, чего только я не наслышалась! – ее бы небось никто из дому не гнал. «Нет, моя милая, вы здесь больше не будете смущать молодых людей! Отправляйтесь-ка отсюда подальше. Может, вас где-нибудь научат вести себя получше. Вон отсюда! Убирайтесь! Мне все равно, куда вы денетесь, уезжайте, и все!» Будто девушки – это бруски масла: все на один размер, на один вид, на один вес.

Дирек приблизился к ней и крепко взял ее за плечо. Ее красноречие сразу иссякло, как только она увидела его напряженное лицо, и она молча на него уставилась.

– Послушай, Уилмет! Дай слово, что не уедешь отсюда, ничего нам не сказав. Мы найдем тебе место. Обещай!

Плутовка ответила с неохотой:

– Ладно, только я все равно уеду!

Внезапно на щеках у нее появились ямочки, и она широко улыбнулась.

– А знаете, мистер Дирек, что про вас говорят? Будто вы влюбились. Вас видели в фруктовом саду. Эх, для вас-то и для нее ничего в этом нет зазорного! А стоит кому-нибудь меня поцеловать, и готово: ступай со двора!

Дирек отпрянул от нее, словно его ударили хлыстом. Она поглядела ему в лицо с виноватой нежностью.