Нащупываю в темноте балки над головой, лезу в пролом, упираюсь спиной в рухнувшую камышовую стену. Здесь сухо и не задувает ветер. Но спать я не могу…
Что-то липкое, холодное катится по лицу. Откидываю с головы шинель, провожу рукой. Черная грязь остается у меня на ладони. Неужто это пот? Откуда-то помню, что он бывает холодный…
Нет, я не спал, просто время всякий раз возвращалось назад. Я все видел опять и опять. Но что-то отвлекло меня. Высвобождаю автомат — тяжелый шмайссер, выбираюсь наружу.
Тучи серо висят над самой землей. Стоит старшина с каким-то солдатом и оба пацана: Хрусталев и Рудман. У ноги старшины в черном сапоге стоит желтая канистра на двадцать литров и лежат мешки. Подхожу медленно, не выпуская автомата, и старшина вдруг бледнеет, начинает пятиться от меня. Тогда я останавливаюсь, и он тоже.
— Кто тебе разрешил… пацанов… сюда…
Я матерю его так, что голос мой срывается на визг и слезы текут из глаз. Рука дергается у меня, и палец на спусковом крючке. Старшине лет сорок, он хочет что-то сказать, но не может, беспомощно оглядывается.
— Капитан… капитан сказал… твою мать!
Все бросив, старшина уходит' с солдатом и пацанами, а я сажусь на землю, уронив руки. Слышу голоса, стуки. Потом кто-то трогает меня за плечо.
Горит костер, и Бухгалтер тащит к нему доски от развалин. На огне стоит ржавый казан из подвала. Мы пьем кипяток, едим хлеб и консервы, что принес старшина. Потом мы уходим через тот же проход между рухнувшими домами. Желтая канистра стоит все на том же месте, где поставил ее старшина.
Опять ничего я не узнаю. В первый раз при дневном свете я вижу эти ямы, бугры, торчащее из земли железо. Даже пути не могу определить, каким я полз к своему окопу. Понимаю, наконец, что смотрю на все с высоты своего роста.
Протоптанной вчера тропинкой идем к немецким окопам. Тонкие белые прутики торчат из торфа рядом. Выбираем место повыше. Это посередине болота, недалеко от перевернутой вагонетки. Отваливаем лежащих тут немцев и начинаем копать. У Пас четыре лопаты из подвала и кирка. Еще одну ржавую лопату-грабарку находим здесь, на месте.
Лейтенант Ченцов совсем плох. Его рвет консервами с кровью. Оставляю его сидеть здесь, а сам с Никитиным и еще пятью нашими иду наверх. Там уже пленные немцы, человек пятьдесят, под охраной наших солдат, тащат своих убитых с черной земли. Откуда-то из дотов приносят они плотные связки коричневых бумажных мешков, похожих на свернутые одеяла. Они запихивают мертвых в эти мешки головой вперед и волокут их куда-то в сторону. Слышно, как один из них смеется. Другие немцы метрах в пятидесяти отсюда роют могилы — прямыми четкими рядами.
Наших лежат тут двадцать семь человек. И три связки коричневых мешков лежат тут же, одна из них неполная. Мы стоим, молча смотрим на своих. Никитин сапогом отбрасывает немецкие мешки. Мы снимаем шинели, кладем на них наших и, забросив за плечо автоматы, начинаем носить их вниз, в болото. Солдаты, охраняющие немцев, глядят на нас издали и ничего не говорят…
Болото не оцеплено. Слева, где виднеется темная вода, с другой стороны — от оврага, и по всему косогору каждые метров двести стоят часовые. Мы знаем, это саперы. Они никого не пускают сюда и вбивают в землю столбы со щитками: «Осторожно, мины!»
Здесь, где находились немецкие позиции, мин нет. Дело уже к вечеру, и идет мелкий холодный дождь. Теперь мы собираемся все вместе: восемнадцать живых с лейтенантом, которого рвет кровью, и восемьдесят четыре мертвых. Они лежат на краю длинной ямы, которую мы выкопали за день. Некоторых нельзя узнать, потому что они шли через мины. Но Даньковец совсем целый, только по животу прошла у него очередь. И Шурка Бочков как живой и лежит будто чем-то удивленный. У Иванова расколота голова, и кто-то положил немного торфа, чтобы не было видно. С покатым носом на обострившемся лице лежит Сирота…
— Подожди, — тихо говорит мне Бухгалтер, — Подожди.
Он опускается на колени там, где лежит Бригадир, касается руками лица и что-то шепчет. Все смотрят, как он молится, и молчат.
По очереди обходим мы всех. Я приседаю там, где Даньковец, смотрю на его руку. Справа, у запястья, входит в порт синий пароход, и маяк стоит на краю мола. Это с папирос «Теплоход»…
— Давай! — говорит Никитин.
Длинную яму в торфе мы устилаем шинелями. Опускаем их туда по очереди, кладем рядом, плечом к плечу. И сверху укрываем шинелями, с головой. Смотрим в серое небо. Потом лопатами и руками, коленями сталкиваем на них рыхлую бурую землю…
Стоим, сбившись в кучу, над длинной, метров сорок, могилой. От косогора спускается группа пленных с охраной, как видно, вытаскивать отсюда своих. Им кричат предостерегающе сверху, и они поспешно возвращаются. В стороне валяется еще одна шинель. Это наша, серая, с оборванным хлястиком. Кто-то берет ее и накрывает сверху насыпь, старательно расправляет полы. Шинель порвана и прострелена в нескольких местах. Почему-то не дождь, а белая жесткая крупа сыплется с неба. И торф постепенно белеет вокруг. Никитин смотрит на меня, снимает автомат с предохранителя. Все мы отставляем от себя автоматы и без команды начинаем палить в посветлевшее небо. Мы палим беспрестанно, перезаряжая и выстреливая один за другим оставшиеся диски и магазины. У кого-то сохранилась граната, и он бросает ее в сторону перевернутой вагонетки. Вагонетка подпрыгивает и остается лежать на том же месте. С косогора и с нашей стороны люди смотрят на нас…
Темно уже и сухие снежинки тают, не долетая до костра. Он разгорается все сильнее, освещая развалины. Мы тесно сидим вокруг, и Бухгалтер разливает нам спирт из желтой канистры. Всего у нас вдоволь: спирта, еды, посуды — на целую роту. Никому не добраться до нас, мы одни тут. Кто-то находит еще диски и бьет очередями в черное небо, откуда сыплется белый снег…
Ходим мы сами по себе, и никому нет дела до нас. В окопах наверху, где сидели те, в суконных гимнастерках, теперь пусто. Только гильзы и рваные тряпки валяются по земле. И за лесом, где было их хозяйство, никого уже нет. Несколько человек лишь осталось в штабе и старшина при складе.
Того старшины, что доставлял нам воду и консервы, тоже нет. Наши пацаны живут одни в пустой казарме — той самой, где когда-то сидели мы перед уходом. Старшина при складе, здоровый, крепкий, в хромовых сапогах, без слов выдает нам консервы. Хлеба только нет, и мы едим мясо, выбрасывая из банок жир. Худая черная собака из деревни подбирает и глотает все после нас.
Мы ходим все вместе. Останавливаемся, смотрим, как женщина кормит теленка распаренной соломой. Для теленка сделана землянка в соцгороде. Потом долго стоим у колодца, где люди набирают воду. Если кто-то из нас отойдет на три-четыре шага в сторону, то тут же спешит назад. И снова идем мы, касаясь друг друга локтями…
К вечеру меня зовет лейтенант Ченцов, говорит, что нужно сдать оружие. Оглядываемся почему-то по сторонам и, разжимая руки, выпускаем из них шмайссеры, ППШ, самозарядки. С глухим стуком падают они друг на друга. Только Бухгалтер аккуратно кладет на землю трехлинейку, которую выдали полмесяца назад. Чужой старший лейтенант не глядит на нас и черкает что-то в блокноте.
На нас смотрят лишь сбоку или в спину. Как только мы поворачиваемся, отводят глаза. И быстро все делают, если мы просим. Старшина, когда выдает консервы, пододвигает их к нам, сам даже обтирает банки от сала. Лишь люди из деревни, женщины и старики, останавливаются и смотрят прямо, провожая нас долгим взглядом…
Что-то нужно мне сделать. Это второй день мучает меня. Иду опять к старшине, стою перед деревянной доской, разгораживающей склад. Наши ждут на улице. Старшина сначала не понимает, чего мне надо.
— Звездочки, — повторяю я.
Он достает коробку из-под яичного порошка, долго роется там и подает мне горсть красных металлических звездочек. Пересчитываю — их восемнадцать. Пацаны сами уже все достали себе. Раздаю эти звездочки, и мы привинчиваем, крепим их к грязным мокрым пилоткам. Погоны у старшины есть только парадные, того же цвета, что околышки на его фуражке. Мы их не берем.
