Бывает, что появляется тут вдруг новый милиционер, молодой человек в только что выданной форме со звездочками младшего лейтенанта и комсомольским значком. Он замечает какие-то незаконные действия, кричит, разбрасывает ногами чайники и мешочки, даже задерживает кого-то. Старики терпеливо сносят все это и подбирают разбросанный товар. Потом сходятся вместе, пьют чай и ведут разговор о случившемся.

— Хороший молодой человек, честный. Это сразу по его лицу видно! — говорит один.

— И смелый, настоящий джигит! — поддерживает его второй. — Как вы думаете, Сулейман-ака, из каких мест он родом, какого племени? Я его впервые у нас вижу.

— Слышал, что он оттуда, откуда и наш почтенный Назрибулло, который теперь секретарем в облисполкоме, — сообщает третий.

— Вот ты, Мамедали-ака, и посети сегодня почтенного своего земляка Назрибулло, — говорит первый старик. — Передай ему наши пожелания здоровья, а заодно похвали достоинства этого молодого человека, который назначен к нам в милицию. Если он от необдуманной горячности избавится, то хорошо будет служить, далеко пойдет.

Старики согласно кивают головами.

— А ты, почтенный Музафар-ака, скажи о том же самом своему племяннику, который у нас в милиции работает. Думаю, что пока этого будет достаточно.

— Да, да, молодежь надо учить! — соглашаются старики.

На следующее утро младший лейтенант является на службу в то же самое время. Он проходит и, не глядя на мешочки и пиалы, здоровается со стариками, держа правую руку у сердца. Старики кланяются в ответ, перешептываются.

— Достойный молодой человек… Старших уважает!

Всего этого не объяснишь гостям.

Третью неделю бороздим мы ханабадские просторы, переезжаем из одной части Ханабада в другую, и теперь заехали в такие места, что здесь кажутся утерянными всякие координаты пространства и счет времени. Целый час уже, натужно воя, взбирается машина на вершину песчаной горы. Впереди еще большие горы, и ветерок свистит на вершинах, срывает и крутит песок, передвигая его по кругу, как в громадном котле. Вдруг обнажается остов древнего строения с проваленной крышей, чьи-то кости, старый казан. Через полчаса все это вновь опускается на дно песчаного океана и никогда больше не явится свету. Это здесь исчезла когда-то огромная армия персидского царя, и никого не осталось, чтобы рассказать о ней…

И вдруг слышится гулкий собачий лай. Он какой-то рыкающий, и мы непроизвольно вжимаемся внутрь старого «виллиса» с двумя ведущими, который единственный пока может осилить эти пески. Где-то наверху бархана появляются две громадные собаки серо-желтого цвета, скорее похожие на сказочных зверей. В два-три прыжка они догоняют нас, и вот уже с двух сторон лезут в машину чудовищные квадратные пасти. Но в это время откуда-то слышится легкий свист, и собаки оставляют нас.

Только теперь видим мы на вершине бархана человека. Он в черном тельпеке, длинные космы овечьей шерсти падают ему на лицо. Не поворачивая головы, недвижно сидит он на маленьком коврике, один в пустыне, и никого не видно вокруг до самого горизонта. Но я знаю, что это не так. А человек этот — кумли, «житель песков», пасущий здесь колхозную отару в трехстах километрах от главной усадьбы. Это могло произойти даже не с дедом его, а с прадедом два века назад; когда тот во время ссоры убил соплеменника. И аксакалы изгнали его из аула сюда — пасти скот. Его дети, внуки и правнуки — до седьмого колена, обязаны жить здесь. Их могут навещать родственники, но они не имеют права приближаться к своему аулу. Таково проклятие. Иногда из таких людей образовывались даже целые аулы-кумли, но не было случая, чтобы те раньше установленного срока возвращались к своему роду.

Кумли — это люди, живущие по своему собственному закону, многие, родившиеся и выросшие здесь, не хотят уже возвращаться в оазисы. Два-три раза в году им привозят сюда необходимые товары, а во время окота направляют в помощь людей…

Мы взбираемся на бархан, здороваемся, садимся рядом. Человек смотрит куда-то в небо. Собаки уселись у нашего «виллиса» и равнодушно поглядывают на нас. Каждая из них в состоянии придушить барса. Но барсов в этих песках не водится, только жилистые каракумские волки, которые вместо воды пьют овечью кровь. Где-то там, среди барханов, находится колодец, где отдыхает сейчас подпа-сок-чолук с отарой, скрипит колодезное колесо, блеют овцы. Там и дом этого человека, а здесь его мир, где он укрывается от шума цивилизации.

Кумли не разговаривает с другими людьми и, по всей видимости, не слушает, что те говорят между собой. Николай Иванович тихо спрашивает у меня, не поехать ли нам дальше. Я отрицательно качаю головой: нет людей добросердечней кумли, и наш приезд для этого человека — настоящий праздник. Посидев так молча еще некоторое время, он вынимает нож и начинает ковырять им песок рядом со своим ковриком. Мы смотрим с удивлением, как он достает из песка бутылку «Московской», потом другую, ставит перед нами. Я понимаю в чем дело. Сам кумли не пьет, скорее принимает терьяк. А в автолавке берет два-три ящика водки для гостей и хранит их здесь, рядом с собой.

Наш хозяин пока что ковырнул песок по другую сторону коврика, достал оттуда мешок коурмы[10], крупно порезал ее. Там же, не вставая с места, достает он из песка стаканы, пиалы…

Мы и заночевали там, на вершине бархана, овеваемые сухим ветром, на прогретом солнцем песке.

А сейчас мы в дебрях Хандарьи. Тугаи здесь выше головы, между плотным тростником и подлеском группами стоят вековые деревья. В этих местах недавно пограничники застрелили последнего ханабадского тигра. Тот выпрыгнул из тугаев, содрал крышу у машины. Его прошили автоматной очередью…

Мы петляем уже третий час в поисках колхозной свинофермы. Выделенный нам проводник сам потерял направление и беспомощно разводит руками. Мне все это известно, но я молчу. Пусть гости сами увидят плодотворность некоторых исторических решений. Живо помнится, как, приехав в Ханабад, выступал здесь тогдашний руководитель партии и государства: «Товарищи мусульма-ны — те больше конятинку любят. Другие, православные, уважают свинятинку. А надо так, чтобы православные конятинкой не брезговали, а товарищи мусулъманы пусть приобщаются к свинятинке. Оно и будет дружба народов!» В тот же день во все концы Ханабада полетела директива: заводить свинофермы!..

Что-то дикое, невероятное пробежало перед самыми колесами машины, издало громкий визг и скрылось в тростниках. Мы переглянулись. Неужели?.. Да, в чем-то это было похоже на свинью, но с другой стороны своей худобой и подвижностью напоминало волка. И еще какие-то желтые полосы вдоль спины вовсе сбивали с толка…

Выйдя из машины, мы пошли в ту сторону, куда побежало непонятное животное. В самой гуще тугаев стоял полуразрушенный сарай, в котором на проломленной раскладушке спала женщина неопределенного вида. Она была прикрыта телогрейкой, а на свесившейся с раскладушки руке выделялось солнце с синими лучами и крупная неровная надпись: «Мама, прости, что тебя не слушала!» Судя по запаху и валяющейся посуде, женщину было не добудиться. Опять то же существо пробежало где-то близко от нас, но с уже вполне очевидным яростным хрюканьем. Проводник подтвердил, что это и есть колхозная свиноферма.

Что же, ханабадцы не лишены здравого смысла, а опыт истории приучил их к неукоснительному выполнению предначертаний начальства. Не перенося и на дух «самой производительной отрасли животноводства», они наняли нигде не прописанную инородную женщину ухаживать за свиньями, а ферму с ней вместе вынесли за пятнадцать километров от поселка, в тугаи. Заведующую свинофермой, чтобы не сбежала, они обязались обеспечивать едой и питьем.

Пока мы размышляли, что нам делать дальше, женщина приподняла голову. Мутно посмотрев на нас, она выругалась почему-то по-немецки, перевернулась на другой бок и снова захрапела. Все бы ничего, да накануне с нами увязался Гулам Мурлоев, который настойчиво требовал организовать фотоэтюд. У него в связи с правительственным постановлением о свиноводстве был заказ от «Огонька». Долго рассказывать, как, разделившись, мы ловили в тугаях поросенка. Это удалось более ловкому и молодому Вадиму Павловичу, недавнему комсомольскому вожаку где-то в Кузбассе. Гулам суетился, приседая с камерой, отползая, снова вскакивая, а тот держал на вытянутых руках что-то худое, злобное и, действительно, оказавшееся с полосами. По-видимому, это была уже помесь с дикими свиньями. Гулам успел дважды щелкнуть, как вдруг произошло невероятное. Пусть тысячу раз говорят мне, что свинья не может поворачивать головы. Озверелый поросенок вдруг извернулся на полных сто восемьдесят градусов. Раздался истошный человеческий вопль. Вадим Павлович мотал рукой, разбрызгивая кровь во все стороны. Полпальца оказались у него напрочь отхвачены. А брошенный на землю поросенок мгновенно исчез в тугаях. Гулам Мурлоев утешал Вадима Павловича, что снимок получился. Поросенка, правда, придется подретушировать, но тугаи вышли замечательные. В «Огоньке» это любят…