Понимаешь, мне же очень много было нужно от жизни. И раньше любые отношения, в том числе любовные, воспринимались соперничеством. И с мамой: я поняла, что не могу и не хочу больше воевать – потому что нам осталось совсем немного времени вместе, и если я это время проведу в войне, то какой же я тогда сильный практик? И оказалось, что кончилась шкала, по которой мне всегда было с кем бежать. Я прибежала в какое-то место, где никто, кроме меня, не бегает. Я тогда очень четко поняла, что во мне для этой новой жизни, где нет постоянного потока безбашенного общения, тусовок до шести утра и прочего прекрасного наркотизирующего безумия, просто отсутствует структура. А я видела очень сильных практиков, которые в любом состоянии и в любой ситуации не теряют чувства направления, помнят, куда они шли. И сейчас я регулярно задаю себе этот вопрос: так, а кем же я хотела стать, когда вырасту?

– Вот ты выросла и стала как минимум человеком, у которого есть общепризнанный статус поэта, вдобавок он не зануда в плохом свитере, а красивая девушка в хорошем, блогер-тысячник и вообще, считай, звезда. Многим эта карьера кажется сногсшибательно успешной. Нет?

– Ну, я-то отлично помню это ощущение – когда мне каждые полчаса звонил кто-нибудь и спрашивал: ну вот, Вер, ты ведь не расстраиваешься, что такой-то очередной мудак про тебя то-то и то-то написал? И я говорила, конечно: не, не расстраиваюсь! Ага. А ведь я никогда ни у кого ничего не украла, не была ни продюсерским проектом, ни богатой папенькиной дочкой – я просто работала, занималась тем, что мне нравится, и всё. Я не понимаю, за что это было. Ведь мы же люди исчезающих профессий, мы поэтому должны держаться вместе, цеховая солидарность как минимум должна быть! Я вообще такой немного наивный филиппок, я со стороны пришла, у меня в роду сплошные строители да инженеры. И я помню – меня поразило, с каким сладострастием стали меня топить, девятнадцатилетнюю. Мне потом замечательный человек и критик Саша Гаврилов говорил, что в России это такой обряд инициации, немножко растянутый во времени.

– Форма дедовщины, стало быть?

– Ну да. И как бы если ты не умер, когда мы тебя купали в скипидаре и ядовитой слюне, то ОК, нет вопросов, добро пожаловать в племя. Наверное, отчасти поэтому я физически разлюбила читать тексты плохих людей. Стала испытывать к ним необъяснимое отвращение.

– Тексты плохих людей – это какие? То есть клинику давай вынесем за скобки, но вот Лимонов, например, которого я очень ценю, – он что, «плохой»?

– Лимонов… Неприятный. По-человечески, по-мужски. И вообще, когда понимаешь, какая на самом деле сила у слов, тебе больше не хочется ни читать, ни писать отвратительных и тяжелых книг. Сила у слов в умелых руках магическая. И начинаешь осознавать, как важно, чтобы эта магия была белой. Начинаешь восхищаться людьми типа БГ, потому что вот он – тот провод, по которому добро четко и бесперебойно поступает в мир.

– Постой, ты вот раз за разом ставишь знак равенства между человеком и тем творческим продуктом, который он выдает. Разве это так работает вообще?

– Но я действительно не считаю, что это какие-то абсолютно разные вещи. Вот, например, люди, живущие в интернете. Меня всегда поражало, как человек умудряется стать виртуальным гуру, оставаясь при этом обрюзгшим, лысеющим и не засыпающим без бутылки вискаря, потому что если ты такой сильный практик, то это же не может быть только в одном измерении! Меня поэтому и политические склоки не занимают: мне кажется, надо начинать с себя всегда. Маме хамить перестань – и станет лучше в стране, правда. На твоих глазах.

– Вер, ну это субъективный идеализм какой-то. Я давно стараюсь не хамить и знаю многих других, кто старается, и успешно, а в стране лучше как-то не стало.

– Но в моем персональном случае всё именно так. Просто если у человека становится всё в порядке, то он не может не начать делать это «всё в порядке» всем непосредственно окружающим его людям. И так по цепочке. Просто, может, общий уровень настолько катастрофический, что мы таким способом мало что меняем?

– Так я о том же: я сто раз слышал эту историю про «начни менять жизнь с себя», но даже если тут возникает «принцип домино», то он явно имеет ограниченный радиус действия. Пять процентов меняют жизнь с себя, остальные девяносто пять совершенно не в курсе.

– Но тогда наша первоочередная задача состоит в том, чтобы этих процентов стало пятнадцать. Двадцать. Я абсолютно стою на том, что человека ничему невозможно научить ничем, кроме как собственным примером.

– Да его, может, и не надо учить, а надо ему поменять содержание социального договора?.. Но, получается, вся эта тема митингов и новой социально-политической активности, Болотная, Сахарова и так далее – она не твоя совсем?

– Она не может быть не моя, потому что там все, абсолютно все мои друзья. Но в реальную эффективность происходящего я не очень верю. Не очень конструктивная фигня, хотя и эффектная.

– Ты не считаешь, что бывают ситуации, когда надо не договариваться, а именно что раскачивать лодку? Я сейчас даже не о реальном результате – он под большим вопросом, – а о выборе непозорной линии поведения?

– Слушай, ну вот я, по-честному, девочка, которая большую часть своего времени проводит за мытьем посуды и всем таким прочим. Я не очень понимаю во всем этом. Но когда я слышу все эти разговоры – мол, бесполезно договариваться с грабителем, который забрался в твой дом с дубинкой, мол, «настоящая власть у вас, а не у них», мол, надо навалиться, свалить и так далее… – меня это пугает. Правда. Я не могу представить себе свою жизнь в условиях гражданской войны. И никто из тех, что стоят сейчас с плакатами, не готов голодать и менять фамильное серебро на хлеб. Ну а в таком случае, ребята, вы не отвечаете за базар.

– А альтернатива какая? Не надо революцию, надо эволюцию? Тебе кажется, что эти вот медленные перемены в жизни страны идут в каком-то оптимистичном направлении?

– Ну, стилистически ведь жизнь меняется. Все-таки людей перестало интересовать исключительно выживание. Но почти никто по-прежнему не умеет и не очень хочет работать. Все эти революционные порывы были уже восемь тысяч раз, ну давайте сделаем хоть раз в жизни поумнее! А людей, которые готовы к осмысленному созиданию, к долгому и трудному движению небольшими шагами, к мучительному ремонту нашей обшарпанной жизни, – таких людей я наблюдаю, увы, очень мало. И в толпе на митингах – тоже. При том что толпа эта правда мне симпатичная и на удивление вменяемая. Но вот среди лидеров этих симпатичных ребят тебе лично кто-нибудь что-нибудь по-настоящему вменяемое предложил?

– Мне лично – скорее нет.

– Ну вот и мне тоже – нет. Пока это звучит скорее так: они там все мудаки, я пиздатый чувак, хочу умереть. Ну и что? Я вообще людей политики воспринимаю… по-пелевински: мне кажется, они, чтобы в это пространство попасть и там жить, перестают быть вполне людьми, как будто им кровь на машинное масло меняют… Я в принципе все составляющие стандартной человеческой мечты – богатство, слава, мировое господство – считаю ужасным, чудовищным испытанием. Я видела людей, которых деньги подрубили на корню. Я видела людей, которых слава превратила в зомби.

– Ну раз уж мы с митинга вернулись к персональной славе: ты-то сама не боишься стать заложником собственного желания нравиться, быть востребованной, успешной, звездой – а не лузером в плохом свитере?

– Конечно, иногда мне казалось, что я начинаю вестись на этот… груз ожиданий. Вот сидит кружок хороших людей, смотрит на тебя и говорит: ну давай, дай нам то, чего мы ждем! И я реагирую на это ненасытной шоуменской частью себя – ну что я буду отрицать, она у меня, конечно, есть, и публичная деятельность доставляет мне отдельный острый кайф. Но я хорошо понимаю, что если ты на этот кайф садишься, то через пять лет тебя уже фактически не останется. Я не могу и не умею уходить от этой опасности в полное одиночество, как та же Земфира. Я, в конце концов, экстраверт, я коллективное животное, мне нужно, чтобы была я, а вокруг куча единомышленников. Но в какой-то момент я с собой серьезно поговорила – и поняла, что в самом комичном факте славы нет ничего такого особенного. Что это ровно такой же инструмент, как всё остальное: как бабло, связи, возможности. Вопрос в том, как ты его используешь, и только.