Это театр «Практика», День святого Валентина, последний прогон поэтического спектакля «Стихи о любви». Вера Полозкова сидит по-турецки (на джинсовой коленке художественная прореха) на скупо освещенной сцене перед пустым залом и ровно, немножко устало читает свое шестилетней давности стихотворение. Бери выше, поэтический манифест – там дальше всё на том же градусе скорее стопроцентного серьеза, чуть закамуфлированного самоиронией, нежели наоборот: «Пусть это мы невроз лелеем, / невроз всех тех, кто одинок; / пусть пахнет супом, пылью, клеем / наш гордый лавровый венок. / Пусть да, мы дураки и дуры, / и поделом нам, дуракам… / Но просто без клавиатуры / безумно холодно рукам». Не крутовата ли лирическая поза, не смешно ли эдак декларировать-то красивой и здоровой двадцатилетней девице, а уж первая строчка – «А факт безжалостен и жуток, / как наведенный арбалет: / приплыли, через трое суток / мне стукнет ровно двадцать лет» – вообще какой-то сам себе подмигивающий шевалье д’Артаньян: ах, много, сударь, осьмнадцать!.. Или не смешно? – в конце концов манифесты только желторотые и пишут, много о себе понимающие. И вообще мы как-то забываем, что поэзия – дело молодых, лекарство против морщин, почти как рок-н-ролл: ремесло, где в высшей лиге, в пантеоне временно бессмертных, на каждого великого старца приходится трое катапультировавшихся из профессии, а то и (сплюнуть через плечо) из жизни до тридцати, максимум – сорока.
В эту оценочную амбивалентность укладывается – «с нежностью Прокруста», ага, – вообще вся жизненная траектория Веры Полозковой, ее творческая биография и ее success story. Немножко вундеркинд – стихи пишет с пяти, на журфак МГУ поступила в пятнадцать, тогда же в подарок на день рождения получила свой первый, самоизданный (тиражом триста пятьдесят экземпляров) сборник. Первый настоящий сборник с кокетливым названием «Непоэмание» в 2008-м в своем «Геликоне» издал мэтр Александр Житинский, с Полозковой познакомившийся через ее блог, – Вера к тому моменту была уже востребованным и стремительно растущим фигурантом ЖЖ (завела блог в 2002-м), успешно участвовала в слэмах, приобрела репутацию первого поэта Рунета, армию восхищенных фанатов (в первую голову фанаток) и устойчивую группу убежденных ненавистников. Ну и дальше по нарастающей – вторая книжка («Фотосинтез»), внимание критиков и собратьев по цеху, снисходительно-одобряющее или ядовито-уничижительное, интервью, теле- и радиоэфиры, слава «эстрадного поэта» – «что поделаешь, человек умеет читать стихи», заметил в 2009-м в Верин адрес коллега Дмитрий Быков, – и слава «девочки наизнанку», конвертирующей свою лирическую жизнь, поэтическую и личную, в непрерывное реалити-шоу в ЖЖ. Премии – «Поэт года ЖЖ», «Неформат», премия Риммы Казаковой… Восторги: беспримесная свежесть, несравненная искренность, прорыв, vero4ka forever. Обличения: пошлость, банальность, вторичность. И – нечастые попытки спокойного профессионального разбора.
Да, отчетливый инфантилизм, надрывная лирика – слишком для девочек, слишком про мальчиков («я ненавижу, когда целуются, если целуются не со мной», и так далее), и самолюбование местами, и многословие часто, и наивный романтизм («свобода же в том, чтоб выпасть из вертикалей, понтов и регалий, офисных зазеркалий, чтоб самый асфальт и был тебе пьедестал», и тому подобное) – но и неожиданная гибкость, четкость, точность версификации, сильная и умная техника, неюношеская уверенность. Да, всеядность, перебор общих мест, реестр слишком явных влияний – но и несомненная узнаваемость собственного голоса, трезвость и резкость взгляда, даже когда взгляд фиксирует сугубые тривиальности. Да, но…
У самой неугомонной Полозковой между тем «да – но» менялись, и довольно стремительно. Она росла в жизни и в стихах (хотя теперь арбитры вкуса говорят, что растеряла свежесть, – правда, это говорят всегда и про всех). Она ссорилась с одними старшими товарищами (в том числе с теми, кто, как принято выражаться, «открывал ее дарование») и заводила дружбу с другими (например, с режиссером и культуртрегером Эдуардом Бояковым, который сейчас явно занимает в системе ее творческих и жизненных координат важное место). Она решила наладить свои отношения с миром, начав с себя, для чего занялась йогой, села на диету – и окончательно превратилась в хрестоматийную русскую красавицу: рост за метр восемьдесят, широкие плечи, стать, стан, русая копна, глазищи, губищи, здоровый румянец, проступающий сквозь здоровый загар. Она высадилась на новых для себя плацдармах – сначала театральном, а потом и музыкальном. Об этом она рассказывает мне, когда мы сидим в кафе на Большой Никитской: что деньги теперь зарабатывает таким вот негаданным – концертным – способом, что собрала с друзьями и соратниками музыкальный состав положить свои тексты на музыку, не рок, не рэп, но что-то вроде, думала – на раз, ну ненадолго, а оказалось иначе. Записали пластинку, выступили на «Нашествии», а потом минувшей осенью были гастроли по клубам в двенадцати городах – самая большая аудитория была в Питере, девять сотен человек[8].
– Нереальная цифра для девочки, которая стихи приехала читать, – говорит она с удовольствием. – Мне вот кто-нибудь скажи: ну, телка выходит на сцену с чуваками, они играют, она стихи читает, – я бы точно не пошла.
Тут ей как раз приносят вареники с вишней, и поверх вареников она объясняет, что поэзия, увы, дискредитированное ремесло, прочно ассоциирующееся в массовом сознании со скучными, сильно пьющими занудами-невротиками, – и не вполне последовательно цитирует Линор Горалик: мол, поэзия ровно такое же ремесло, как все прочие, не менее и не более важное для общества, и не стоит ее сакрализировать.
– Может, – осторожно говорю я, – штука все-таки в том, что меняется не столько само ремесло, сколько градус его социальной востребованности? Было время, когда поэзия оказалась включена в активный обмен веществ общества, и поэты стали рок-звездами, – а теперь не так, сместился фокус, вот и кажется, что в сухом остатке плохо одетые зануды-невротики?
– Слушай, если ты владеешь белой магией и можешь миры делать из слов – что ж ты не такой крутой, что можешь сделать себя социально востребованным, когда ты этого хочешь? Разве любая трансформация жизни не должна начинаться с тебя самого? Я не верю в талантливых людей, которые не в состоянии победить свои психозы, неврозы, аутические припадки и всю эту фигню, которая мешает им быть востребованными: ну и зачем тогда вся эта белая магия? У меня вызывают физическую аллергию люди, которые всю жизнь жалуются, что до них никому нет дела, хотя они самые крутые и талантливые. Чувак, может, стоит сделать что-нибудь с собой? Пойти купить свитер какой-нибудь человеческий, чтобы люди не отводили глаза, когда на тебя смотрят? Я понимаю, конечно, что банальности жуткие говорю, но всё же.
– Почему же у многих вроде бы талантливых людей не получается эти твои банальности осуществить? Что, скажешь, сами не хотят востребованности?
– Осознанности не хватает. Знаешь, вот одна восемь лет живет с чуваком, который ей изменяет, и очень от этого страдает, а другой годами ходит на ненавистную работу, а на самом деле – всё это явления одной природы и причины.
– Ну, это как раз понятно – люди часто не просто привыкают к своей несчастности, но и подсаживаются на нее, начинают получать даже что-то вроде удовольствия…
– Но тогда можно я не буду этому сочувствовать? Потому что это не вызывает у меня ни грамма симпатии вообще. Я много делаю для того, чтобы не быть жалкой. Это большой и осознанный труд, о’кей?
– А ты что, никогда в жизни не становилась заложником какого-то своего состояния, которое тебе самой не очень-то нравится?
– Да я всё время была заложником! Я нормальный честолюбивый подросток, который поступил на факультет журналистики в пятнадцать лет, – а все мои сокурсники были года на три-четыре старше, – и подвергался та-акому троллингу! Так что я прошла довольно суровую школу злословия. И моя мама, которая растила меня одна, до упора не понимала, чем я вообще занимаюсь. Вообще, знаешь, Роулинг очень круто угадала с магглами и волшебниками. Мир действительно делится на магглов и волшебников. Это не значит, что кто-то тут круче. Просто волшебник смотрит на то, как работает тостер, и теряет голову – но при этом может трансфигурировать. А маггл рассчитывает длину реечки, покупаемой в «Икее», исходя из количества курточек в активной носке, поэтому у него всегда всё помещается, но при этом он не может понять, почему одна книжка встает у него комком в горле, а другая вообще не торкает. И путем очень долгих опытов я поняла, что этим людям, магглам и волшебникам, нельзя жить вместе. Если ты волшебник – не пей, не дружи и не спи с ментом, юристом, продавцом, менеджером, маркетологом и любым другим человеком «тру-маггловских» занятий. Просто это разные породы, и будь, пожалуйста, готов к тому, что при какой угодно сильной любви на тебя рано или поздно посмотрят и скажут: слушай, а когда ты, наконец, работать пойдешь? И у меня в этот момент заканчивается всё. А мама – честный, умный, очень добрый маггл. Который родил меня в сорок лет и которому хотелось, чтобы всё было хорошо и правильно. Так что выдирались телефонные провода, по которым я подключалась к интернету и сидела там по восемь часов в день, и вообще много всего было…
