Я согласно киваю в ответ; Полунин все-таки здорово всё объясняет, даром что не философ и с анализом не в ладах. Лишь потом, позже, я понимаю, что про технологию отделения плюсов от минусов и счастливых от несчастливых он так ничего и не сказал. Наверное, как в любой алхимии, это тот неудобосказуемый, не слишком-то приятный секретный компонент, тайный ингредиент, без которого не выйдет никакого Великого Делания – и секретом которого не делятся ни с кем никогда.

Когда Слава быстрым аллюром проводит меня по своей Немаленькой Мельнице, я всё пытаюсь понять: в чем тут секретный компонент, тайный ингредиент? Как всё это получается?

Потому что я никогда не видел более волшебной обитаемой среды.

Непонятно даже не то, как на всё это хватило денег; я знаю, что до пятидесяти лет Полунин и впрямь практически жил в автофургоне и имущества имел пару чемоданов, – но все-таки теперь (и уже довольно долго) он в когорте самых востребованных и успешных артистов мира… Непонятно, как хватило времени, упорства и фантазии – всего-то за восемь, что ли, лет, которые Слава с женой, близкими, соратниками и друзьями превращают Мельницу в уникальный дом – творческую лабораторию.

И главное, непонятно, как сам я мог пытаться поглядеть «глазами клоуна» и понять Славу Полунина, не поглядев на этот его бивуак.

Мельница лежит среди зарослей, и садиков (есть Белый, с прудом, есть Черный, в котором все растения – с фиолетовыми листьями, наперекор ботаникам прижившиеся во французской почве), и прудиков, и странных объектов, и не похожих ни на что резных, вычурных беседок; за забором, где у каждой доски своя любовно выточенная голова; за воротами работы Тэжика; на берегу реки, неширокой, но всамделишной, с тихим гулом соскальзывающей по искусственному порогу. Один бок у Мельницы ярко-желтый, в диковинных подпалинах виртуозных граффити: Синяя Птица, инопланетные существа явно клоунского происхождения. «Это я познакомился с такими чудесными ребятами бразильскими, граффитистами, – объясняет Полунин, – они теперь знаменитые, что-то расписывают в Tate Gallery». Другой бок – палевый, скромный, глядящий в бесконечный диковатый сад. «Тут после урагана девяносто пятого всё было завалено поломанными деревьями, – объясняет Полунин. – Мы, когда сюда пришли, пришлось всё расчищать. Ну, мы из этого дерева много чего сделали». Он стремительно тащит меня по саду, показывая это самое много чего. Самый актуальный полунинский проект – из того десятка проектов, которыми он занимается одновременно, трезво положив за правило, что проектов должно быть много, потому что встретится с деньгами и до воплощения дойдет хорошо если каждый пятый, – называется «Пейзарт». Попытка вытащить спектакль, клоунаду, лицедейство, живительный карнавал не только из режимного пространства театра – но и из урбанистического контекста вообще; влить его в природу, в живую жизнь, в дышащую и цветущую спонтанность, в незащищенное восприятие зрителя и соучастника, только так и способного ощутить, как счастливая цирковая дурь вымывает из сознания свинцовую глупость будней. Тут для этой попытки – полигон, мастерская и будущая сцена. Вот здесь, объясняет Полунин, будет стоять большое шапито. А вот здесь будет зрительский амфитеатр – и сцена в виде островка, с этой вот сосной посередине. А вот тут будет как бы гнездо из этих вот бревен – и через край зрители будут заглядывать внутрь, а там будет яйцо, а вокруг будут бродить настоящие куры… – и тут же через гнездо гордо дефилирует всамделишный петух невиданной лейб-гвардейской породы, с хохолком и пышными галифе. А вот тут цыганская кибитка, совершенно натуральная, – это мы постарались воссоздать родной дух, дух настоящего кочевого цирка, вот, заходи внутрь, смотри, как тут всё здорово сделано, – а как в ней славно просыпаться утром, когда птицы поют! А вот тут еще одно яйцо… – и Полунин показывает конструкцию из гнутых, как корабельные шпангоуты, досок; его нам отличные ребята спроектировали, объясняет он, а сейчас они стали лучшими европейскими архитекторами года, вот так, да. А вот здесь то яйцо, которое будет в гнезде, – и показывает уже самый настоящий перевернутый корабельный корпус, найденный где-то, распиленный и перевезенный на Мельницу. А вот это тоже самый настоящий маленький храм из Кореи, его там десять художников расписывали четыре дня… – и впрямь, миниатюрная недопагода, яркие краски, драконы, жутко представить, как сюда везли.

Как-то на отшибе, чуть отдельно от всего, стоит на вечном приколе старый потертый минивэн навроде древнего «Каравана» или рижского «Рафика».

– А это наша машина, – говорит Полунин нежно. – Мы на ней как минимум полмира объехали по гастролям. Вот к ней еще прицеп такой же крепился – и дом был, и штаб, и всё что угодно.

Я замечаю, что на правом переднем зеркале минивэна висит небольшая кожаная сумка, такая же старая и потертая, как само авто.

А Полунин уже увлекает меня дальше, дальше: в нутро Мельницы, ни на что не похожее, и ни одна комната не похожа на другую, и в одной царит индийский стиль, а в другой какое-то гжельское узорочье, и изукрашенная бело-синим каминная решетка с блошиного рынка оказывается рамой для телевизора, и в «детском мире», от вида которого меня в детстве хватил бы счастливый преждевременный инфаркт, прозрачный потолок, он же пол для будущей библиотеки, и с петрушечьей пестротой костюмерных мастерских спорит строгость кабинета, от пола до потолка заставленного богатейшей полунинской карто- и видеотекой по вопросам театра, цирка и клоунады, и верхний, еще не отделанный этаж словно сложен из витиеватых раковин, а на площадке, выходящей на реку, стоят тяжеленные кресла-троны из плавника родом из Новой Зеландии и тлеет очаг, в девичестве огромная посудина, в которой в Индии на целую деревню готовят по праздникам прасад. «Просто мы поняли, что из Индии один раз притащить дешевле, чем покупать в IKEA», – говорит Полунин. Верю, поняли, притащили; но ведь всё это кто-то придумал, нафантазировал, спроектировал; вот к этому замечательному объекту приложил руку маэстро Михаил Шемякин, кстати, почти сосед – живет неподалеку; а вот эти витые раковины стен соорудил не вызванный с того света дух Гауди, а Андрей Бартенев, друг и частый гость. Полунин рассказывает и показывает – и за этой экскурсией проступает ладно бы полуниноцентричная (все большие артисты эгоцентричны), но – чудесно полуниностремительная картина мира. «Я познакомился с таким потрясающим чехом (бразильцем, голландцем, японцем, граффитистом, архитектором, художником)» – и вот уже этот чех-японец-граффитист-художник, плюнув на дела и планы, с радостным блеском во взоре строит деревянное яйцо, умышляет дизайн репетиционного зала, растит сад, готовит шоу в рамках «Пейзарта». Как же он этого добивается, что же он с ними делает, думаю я. Хорошо бы, думаю я, Полунин познакомился уже со всеми – то есть вообще со всем населением земшара: глядишь, бросили бы свои глупости – политику, терроризм, бизнес, распил бюджета, борьбу за национальную независимость и суверенную демократию – и занялись бы делом; вон, и верхний этаж Мельницы до ума не доведен, и вдоль дощатой дорожки еще полно свободного места под карнавальные проекты живого театра.

– Любовь, – говорит мне Полунин в номере «Маленькой мельницы», – любовь и положительная энергия – это закон клоунады. Чем больше ты любишь всех – тем больше тебе возвращают. Сколько отдал – столько получил. На этом равновесии всё и держится. Все талантливые клоуны – электростанции любви. И только потому они получают энергию в ответ.

Я бы рад ему поверить, но уж больно благостно всё глядится. Вот клоун, вот зритель – и промеж них циркулирует экологически чистый ток обожания, беспримесная энергия обоюдного счастья. Ноль негатива, сплошной позитив.

Я бы рад ему поверить, и уж подавно я готов отнести коулрофобию – реальное психическое расстройство, боязнь клоунов, – в область курьезов: мало ли чего боятся измотанные граждане мегаполисов, рабы корпоративной и жертвы массовой культуры. Кризиса, секса, детей, интернета, домашних животных, пробок, терроризма, генно-модифицированной еды, правительства, революции, соотечественников, инородцев, телевидения, инопланетян, сглаза, плохого фэн-шуй, завтрашнего дня. Покажи им клоуна – испугаются и клоуна.