TGV[4] разваливает пополам пасторальный пейзаж: холмы, холмы, частая дорожная штриховка – ловчая сеть цивилизации, редкий красно-белый пуантилизм крошечных городков, короткие блэкауты туннелей, панибратски хлопающие по барабанным перепонкам, – и входит в дождевую стену без сопротивления.

На скорости триста километров в час это очень красиво. На окнах мгновенно набухают суетливые водяные капилляры.

– Франция, – со сдержанной гордостью говорит бармен вагона-ресторана, когда поезд сбрасывает скорость, – это страна TGV. Три часа – и вы тут, камарад.

На чем я засыпался? Разве я говорил, что из России?

За угловым столиком совершенно лиловый негр складывает «Paris Match». У него дорогой костюм и пижонский платочек в нагрудном кармане пиджака.

– А скажите, камарад, – говорю я, – у вас тут тоже много иммигрантов? Как в Париже?

Белобрысый тонкошеий бармен смотрит на негра.

– Ну что вы, – говорит он вежливо. – Тут старая Франция. Париж – совсем другое дело.

Париж – совсем другое дело, да. В Париже я сорок минут еду от аэропорта Шарль де Голль до пересадки на вокзал Монпарнас – и все сорок минут в вагоне пульсирует скандал в лучшем стиле подмосковной электрички. Мсье цвета капучино с минутными перерывами производит атаки на мадам цвета макиато, она контратакует, не опускаясь до ретирад. Суть конфликта остается для меня туманной. Белое меньшинство вагона сохраняет на лицах невозмутимость. Цветное большинство улыбчиво сопереживает.

В TGV от парижского Гар де Монпарнас до Ла-Рошели количество афро- и арабофранцузов убывает с каждой промежуточной станцией. Под конец я наблюдаю только господина с «Paris Match». Он выбирается из поезда, под дождем немедленно приобретает мечтательный жемчужный оттенок и загружается в такси. Стоило бы и мне – у вокзала их целая вереница.

Я делаю крюк через набрякший парк, мимо Аквариума, по кромке Старого Порта. Мокрые яхты и мокрые чайки одинаково серы. Дождь мелок и упорен, как розничный торговец. В буланжери я покупаю круассан с сыром. Продавщица греет его в микроволновке. Продавщица белокура, пухлогуба, тонка, с прозрачной под веснушками кожей и огромными голубыми глазами: вот за такими-то белошвейками и ухлестывали тут мушкетеры Дюма-pere в паузах между завтраками на бастионе Сен-Жерве. В бистро я беру кофе и кальвадос. Белокурая барменша наливает его из бутыли с дизайнерской пыльной патиной. Барменша выглядит в точности, как продавщица, плюс тридцать лет и столько же килограммов.

Старая Франция. Заповедник вымирающих видов.

Я усаживаюсь на тротуаре под тентом. Моего героя нелегко поймать. Москва, Берлин, Лондон, Афганистан. Но сейчас он здесь, в получасе езды.

Слева от меня дисциплинированная бригада якудза на пенсии, склоняя выи под тяжестью полупрофессиональных «никонов», загружается в отель «Ibis», оккупировавший выбеленное бискайскими ветрами здание надцатого века. Прямо передо мной на гофрированном железном заборе кто-то нарисовал курящую белокурую бестию Марлен Дитрих в мужском костюме. Прямо за мной краснорожие франкофранцузы приветствуют друг дружку воплями «Вив ля революсьон!». Вокруг меня городок Ла-Рошель, где четыреста без малого лет назад католики и гугеноты резали друг другу глотки – по причинам, которые мы уже не способны себе представить, а шестьдесят с лишним лет назад «проклятые боши» строили подземный док для подлодок папаши Деница и держали оборону аж до восьмого ноль пятого сорок пятого – по причинам, которые нам трудно осознать. Осада Ла-Рошели ужель нужна кресту?

Дождь стихает. Бистро называется «Ле Реномме».

Какое уж тут реноме. Справа – там, где море и запад, – белесое капитулянтское небо тускло подсвечено желтым. Гугеноты, католики и даже «проклятые боши» вместе выпивают за столиками вокруг. Из колонок над моей головой гремит почему-то «Back in USSR». А потом «Ra-Ra-Ras-putin».

Я залпом допиваю кальвадос. Пора на остров.

– Вот чем Европа резко отличается от России? – говорит он. – Да Робертом Бернсом, который пишет: кто честной бедности своей стыдится, тот самый жалкий из людей, трусливый раб и прочее. Европу любят за Европу, а не за ее импортированный из колоний сатрапский восточный стиль.

У моего собеседника иронический, всегда оценивающий взгляд чуть исподлобья. Плотный загар скорее кровельщика, чем пляжника. Неброско-мускулистые руки человека, привыкшего скорее к тасканию тяжестей, чем к тренажерному залу. В этих самых руках он держит лук. Не порей и не шалот, а лук для стрельбы, рекурсивный, с изогнутыми в направлении выстрела плечами.

– Есть, – продолжает он, – Европа Бернса и Робин Гуда, Шекспира и Франсуа Вийона. Она небогатая, эта Европа. Любить Европу – это не значит любить Елисейские Поля и Пикадилли. Это значит любить бедный рыбацкий остров Ре, на котором ничего роскошного не построишь. Я когда впервые приехал сюда, всё время вспоминал Заболоцкого: «Европа сжалась до предела и превратилась в островок, лежавший где-то возле тела лесов, оврагов и берлог». А еще – Рембо: «Ну а если Европа, то пусть она будет как озябшая лужа, грязна и мелка, пусть на корточках грустный мальчишка закрутит свой бумажный кораблик с крылом мотылька»…

Он натягивает тетиву, стреляет. Стрела, свистнув в оскорбительной близости от мишени, зарывается в ржавую палую хвою где-то между чешуйчатыми сосновыми стволами поодаль. Не знаю, как Европа Роберта Бернса, а Европа Робин Гуда сегодня не в ударе.

Окружающая нас Европа называется Иль-де-Ре. Напротив Ла-Рошели в заливе лежат два пологих острова – Олерон, он чуть подальше, и Ре, напоминающий формой разводной ключ, соединенный с Ла-Рошелью горбатым и длинным автомобильным мостом, похожим на обглоданный хребет реликтового ящера.

Ре – это такая Юрмала-апгрейд, улучшенной планировки и с климат-контролем. Сосны, плоскогрудые дюны, извилистые пустынные пляжи, с которых до настоящей глубины долго бредешь по дну. Крохотные городки с возможной фортецией, с непременной церковью. Велосипеды и виноградники, устричные садки и дешевые ресторанчики со свежайшими морскими гадами. Липнущий к дюнам фешенебельный частный сектор – с домами, в которых по закону не должно быть больше двух этажей, с обширными дворами и деликатными невысокими заборами.

Население, ничтожное зимой, летом чуть не удесятеряется – Ре облюбовали для себя небедные интеллигентные дачники: богема, профессура, преуспевающие медийные работники. В день моего приезда «Le Nouvel Observateur» выпускает номер, посвященный Иль-де-Ре, с иезуитским названием «Простота одного острова»: двенадцать страниц про местные обычаи, маршруты, вина, ресторанчики, блошиные рынки, устриц и отдельных предпочитающих непростую простоту острова знаменитостей. Моего собеседника в этом списке нет. Хотя вполне мог бы быть.

Его зовут Максим Кантор.

Он известный и успешный, весьма успешный художник. Его работы висят в двадцати двух музеях мира, включая Третьяковку, Британский музей, франкфуртский Штадель и даже Государственную галерею Австралии в городе Канберра. Их продают за большие, стабильно пятизначные суммы в евро на Sotheby’s и Christie’s. В девяносто седьмом он единолично оккупировал российский павильон на биеннале в Венеции (называлась экспозиция, кстати, «Криминальная хроника»). Существуют коллекционеры, собирающие исключительно Максима Кантора, – «их, скажем, пятьдесят», сдержанно уточняет сам Кантор…

При этом множество художников, галеристов и кураторов реагирует на его имя в лучшем случае зубовным скрежетом.

Он востребованный писатель, драматург, философ-марксист, публицист. В 2006-м его романный дебют «Учебник рисования» – два кирпича с обложкой авторской работы – вызвал изрядные баталии, влиятельный литобозреватель Лев Данилкин сообщил, что теперь рост современных литераторов будет оцениваться по Кантору. Канторовские пьесы и эссе изданы отдельными книжками. У него только что вышла повесть «В ту сторону» и на подходе новый большой роман.[5] Его зовут читать философский доклад в американский университет Нотр-Дам – туда же, куда во времена оны Честертона; в оксфордском Вульфсон-колледже, основанном сэром Исайей Берлиным, он член общего совета…