Вечером состряпала Зима-молодица звонкий морозец. Всё равно он не трезвит, не проясняет. Шатается Вадим, шарит в темноте: нет никого, только снег сыплет колючими горстями в лицо и вдалеке долгуши в пробке гудят. Смутно сделалось у него на душе, взбаламутилось. Вот уж и засомневался: неужто правда, что мужичонка Топтыгин толковал, неужто много лет подряд ходит Вадим на реку, а всё остальное – сны, мечтания, видения да муть? Волнуется Вадим, дублёнка на нём распахнута, шапка слетела, всем ветрам он открыт, перед любой трещиной льда, перед всякой прорубью и проталиной как дитё малое, как котёнок слепой. Болтался, кружил, вытанцовывал. Руками кренделя выписывал, ногами на снегу узоры вытаптывал. А ночь выдалась чернявая, редко фонари набережной выхватывали, тут – клочочек шоссе, там – рог трубы.

В тот же самый час, не по чистой случайности, а с рассчитанным и метким умыслом брёл по припорошённой Нагатинской набережной сам Лай Лаич Брехун, Собачий царь. Следовал от Тульской сумрачной глуши в окружении закадычных слуг, вертлявых псов. В потьмах замоскворецких хлопали на ветру полы его кожаного плаща, да с чужого плеча. Снежком поблёскивая, развевались в сини ночной патлы нечёсаные. Бряцали-клацали латунные пряжечки на сапожищах. И серьга пудовая в левом ухе качалась.

Забулдыги-псы блохастые стылый ветер московский нюхали. Тени придорожные облаивали. На прохожих сдавленно рыкали. Чуял Собачий царь неумеху где-то поблизости. Пропадающего бездаря, что с простой своей сказочкой не справился, давненько заприметил Брехун. Уж два месяца, как взял след. И сегодня наконец решился Лай Лаич с нерадивым Водилой встретиться. В глаза ему заглянуть, ил со дна душонки вычерпать, жалобы да отчаянные просьбы выслушать. А потом уж решить, что к чему. Неспешно эдак, снисходительно, приближался Брехун к мосту Нагатинскому, будто за день дюже уработался, от всего вокруг не в меру утомлён. На лице он нёс пудовое спокойствие, на устах нёс ухмылку многозначную, сам украдкой принюхивался и приглядывался: нет ли захудалого поблизости, не бредёт ли навстречу беспелюга, не проносится ли мимо в бездорожнике горемыка, со своей судьбой несогласный? В свете фонарей искристых щурился Лай Лаич, что-то чуял в двух шагах, совсем поблизости. От морозца и от нетерпенья скалился. Жёлтыми клыками поблёскивал. Хитрыми глазёнками быль прозревал. Но впотьмах никого не находил.

Не понял Вадим ничего. Только голова разболелась от самогона на вечернем хлёстком ветру. Надеялся, может быть, не ушёл Топтыгин, а погасил спиртовку, наблюдает самолёты и зимние белые звёзды где-нибудь поблизости, в темноте. Ох, странный человек этот Топтыгин, вроде бы кроткий, а будоражащий. Надо от него держаться на расстоянии, беседовать с ним осторожней.

Ветер гуляет по реке, засыпает Вадима колким снежком. Вот уж стали его шаги увереннее, лёд под ногами перестал ходить из стороны в сторону, вернулась река в берега, прояснилась темнота. Прорубь и лунки главаря-рыбаря по правую руку нарисовались, за вечер удочки почти вмёрзли. Сколол Вадим лёд, удочки смотал, из бидона мёртвого окунька выплеснул. Рюкзачище на плечи взвалил. И отправился наутёк. Не помнил он, как на берег взобрался. Срывался, падал, лежал лицом в лёд. Смеялся, плакал, а снег его за щёки покусывал, в подбородок впивался осколками.

Когда шёл он по набережной, запыхавшийся, по лицу текли ручьи талые. Никого по пути не встретил он. Ни пса бездомного, ни захудалого прохожего. У метро заплутал, поплёлся пешком. В одной руке – чужие удочки норовили развернуться, крючками за дублёнку хваталась. В другой руке поскрипывал тяжёлый ящик с блёснами, бросить его как-то не решался, нельзя же так. Брёл Вадим напрямик по газонам. Лавочки перешагивал, лужи перепрыгивал, незнакомые заборы перелезал. Сквозь потёмки замоскворецкие ломился, огороженные ларьками площади да тревожные дворы, как придётся, напролом пересекал. Плутал, путал следы, чувствовал чего-то поблизости, а понять до конца не умел.

А назавтра, проснувшись затемно, крепко стал на свежую голову он раздумывать. Опознал его Топтыгин не случайно. Для чего-то ведь бубнил, что сном беспокойным была прежняя канительная жизнь. Может, так оно и лучше бы. Чтобы сном оказалось всё прошлое. Зато теперь уж точно проснулся. Одурь дрёмы развеял по реке.

Плохо только, горевал Вадим, что Лай Лаич Брехун, Собачий царь, не внушающий особого доверия, бродит по пятам, крадётся поблизости, поджидает вопля отчаянного, подстерегает стона да жалобы. И в любой момент готов вмешаться, пёсью лепту свою в жизнь внести. Догадался Вадим и о многих других неприглядностях, что человеку, крепко оступившемуся да спросонья ещё растерянному, быль способна преподнести. И решил он тогда окончательно. Одним махом огорошить обстоятельства. Хитростью отвадить Недайбога. И себя самого на морозце чуток остудить. Время переждать задумал он, усталость перебороть, тревогу по ветру развеять, горькую кручину растратить, бестолковую привязанность к Липке безвозвратно и навек позабыть.

Снова вспомнив совет Молчальника, сжал решительно Вадим в кулаке блесну. Накинул на плечи рюкзачище рыбаря-главаря, схватил его удочки. И скорее направился на реку. Рассуждая так: «Всё само собой прояснится. Всё как следует на морозце обмозгуется. Без надрыва, без сторонней помощи, без вмешательства блохастого Лай Лаича верное решение вздумается. Времени и тишины для этого возле лунок на реке в самый раз».

Тропинки среди сугробов чернели, снег тревожился, скручивался карамелью, плакался хрусталём. По ночам волчица волчат считала. И прохватывали деревеньку Слепые Ветра. Гладил домовой Нехотка спящую Лопушиху мягкой лапой: по плечу, по ладони, по волосам. Поутру бежала неуёмная к колодцу, у Кручининой пожившей и в приметах сведущей выпытать: к добру это или нет. Спалось ей плохо. Кровать жёсткой стала, как зачерствелая горбушка. Слышала посреди ночи: чего-то всё чмокает Нехотка в сенцах. Под утро чуяла: по темечку недовольно стукает, висок щелбанами осыпает – аж голова трещит. Томился Нехотка в тесном вагончике, поскрипывал трухлявыми половицами в нетопленой кухоньке. Тарелками немытыми звякал, вилками почернелыми тренькал, недовольно позёвывал в неметёных углах. Не спалось ему без хозяина. Но пока ни разу не выл. И то Дайбог.

Дня прибавилось на куриную лапку. Семечко подсолнуха из полу проросло. Стебелёк тонюсенький, на нём два белёсых листочка, будто детские ладошки, в мольбе сложенные. И решила Лопушиха безо всяческих посторонних подсказов, что к добру это. Стала натужней ждать, вечерами в тёмное оконце глядела, по ночам до ломоты в затылке прислушивалась: не идёт ли кто из лесу. Извздыхалась, аж в два раза усохла. И лицом на десять лет состарилась, будто кислых яблок объевшись, – посерела и запасмурнела вся. К Крайневу глядеть котят не пошла, хоть три раза очень звал он: мало ли, мужик одинокий, насупленный, что ему ещё взбредёт в голову, кроме котят-то этих.

Раз, под вечер, нежданно-негаданно забуянил Нехотка, истосковался невесть почему. Подкатывался под ноги, тряпки во дворе раскидал, завалил возле сарая забор и сорвал рукомойник. А под утро за пряди нечёсаные Лопушиху издергал. Накинула она тогда халат байковый, побежала снова к Кручининой выяснять, к чему это всё. Помолчала-помолчала Кручинина, лупоглазо в окошко глянула, никого и ничего там не высматривая. Полотенчиком посудным руки вытерла, молчаливо и пристально из-под бровей зыркнула, будто водой из проруби окатив. Да к тому тихонько прибавила: «Ну, теперь со дня на день жди вестей».

Вылетали бабочки-капустницы, набухали почки чёрной смородины. День на день похожи были, будто цыплята, но всё не было от Лохматого ни строчки, ни весточки. Только кум, прохиндей двуличный, из Москвы Залесской названивал, виновато мямлил в десятый раз, что пропал Лохматый без следа, канул без вести, ищут-рыскают его по городу, но нигде ни живого, ни мёртвого, к сожалению, пока не нашли.