Вадим воротник поднял, руки в карманы спрятал, шею в плечи вжал. Решился он впервые в жизни поклянчить возле метро: жалостливые бабушки на сигареты подкинут, и на пиво, глядишь, наберётся. Вдруг, слышит, будто в спину ему шепчет кто-то. Слова ветер уносит, не разобрать, что говорят, но всё равно бормотанием этим аж обожгло его. Замер, вдохнуть не может, выдохнуть не осмелится, пошевелить рукой-ногой не решается. Постоял-обождал, медленно обернулся: кто это из ночи рассуждает? На пустыре ходила кругами вьюга, сыпала горстями в лицо колкие снежинки, за щёки покусывала, под воротник ледяными ладошками пробиралась. Аллею кленовую замело, нетрезвый помутившийся любмел на неё ступить не решился бы. Поодаль темнеют гаражи, сверкают белые шапки мусорных куч – может, там кто притаился, не разберёшь, не видно ни зги.

Молчальник с ноги на ногу переминается, возле него кривой фонарь льёт на снег тусклую позолоту. И снова слышит Вадим, будто шепчет кто-то. А Симонов ласково и хитровато поглядывает на него из-под бровей:

– Приберёг я для тебя подарок. На вот, возьми. И слушай, что скажу.

Симонов руку протянул, погладил Вадима по голове. И не припомнит Водило-молодец, когда его так жалели, когда такое тепло да ласку дарили. Может, в детстве отец, он добрый был, но рано его земля проглотила. Пыхтя и покрякивая, роется Молчальник в карманах плаща. И вот на широкой ладони Симонова, на шершавой ладони, потерявшей мизинец, что-то в темноте сверкает, а уж в свете фонаря – серебрится вовсю. Пригляделся Вадим – рыбка маленькая, окунёк-малёк чешуёй блестит. Взял подарок: блесна добротная, из чистого серебра, на хвосте крючочек болтается, а во рту колечко – леску привязывать.

Понравилась Вадиму блесна, только на что она ему. День-деньской, вечером, а иной раз и ночь-полночь носится он теперь по городу. Из кожи вон лезет, не в свои сани прёт, семь потов теряет, но не спорится работёнка, сыплется всё из рук. Жизнь ведёт собачью, сказочку слагает чужую, по ночам на балконе готов завыть, выпрашивая помощи наугад, канюча поддержки пёс знает у кого – к чему в такой суматохе блесна, хоть она и из чистого серебра? Не стал кривить душой, так и сказал, мол, спасибо за подарок, только на кой мне этот окунёк-малёк серебряный, что с ним делать, куда прицеплять.

В ответ улыбнулся Симонов и шепнул ещё тише, чтоб никто не разобрал:

– Не гоняй, мил-человек, по городу. Не снашивай в беготне последние чоботы. Довольно ты рыскал-лытал за копеечкой по широким улицам, по шумным проспектам. Отправляйся лучше к реке. Там сам угадаешь, что делать, как быть. Там, глядишь, Недайбога от себя отвадишь, от Лай Лаича Брехуна укроешься, бесхлебицу переждёшь. И удачу свою воротишь.

Кивнул Вадим, блесну покрепче в кулаке сжал, кулак в карман спрятал, чтоб по дороге не выронить. Растрогался не на шутку, растревожился всерьёз, ноги сами несли его по проулкам тёмным, по закоулкам нечистым, а думы кружили и галдели на все лады не то стаей воронов осенних, не то скворцов перелётных. Даже не заметил, как домой добрался.

На следующий день проснулся он рано утречком, свежий и отдохнувший, словно побывал за морем-океаном. Потянулся, сладко зевнул и вдохнул такой свободной грудью, как давненько уже не доводилось. День выдался ясный, прозрачный, с сиянием. Из окна зимнее солнышко подмигивало. На карнизе нетерпеливые голуби танцевали, ворковали, требовали весны. Повеселел Вадим, спросонья показалось, что всё по-прежнему, ладно да крепко. Сердце весной обдало, грудь песней наполнилась, душу растревожило ожиданием. Эх, но недолго длилось сладкое забытьё. Водицей лицо ополоснул, охладился, оглядел по-хозяйски холостяцкую комнатку, по сусекам поскрёб, сушку давнишнюю отыскал, в кипятке размочил. Всё припомнил, на землю вернулся. Тут же взглядом померк, лицом посерел, ладони на колени уронил. Чего ж сидеть, горевать, время терять. Надо с цепи срываться, сказочку свою складывать, вынюхивать, где кормушка, высматривать, где копеечка. Натянул он обветшалую одежонку. В карманах пошарил: что там завалялось на жизнь. Ать, что-то за палец цапнуло. Малёк-окунёк крючком в мизинец впился, не отпускает нестись на заработки, не даёт дело пытать. Крепко крючок забрался, на ходу не вынешь, аж ягодка крови налилась-назрела. Сел Вадим на табурет у подоконника и давай крючок выпроваживать. Ничего не выходит, от кровушки-ягодки руки дрожат, в глазах мутится. Сначала всхлипнул: ну и подарок вручил Симонов, ну и утешил. Потом снова услышал тихий ласковый шёпот, увидел кустистые брови Молчальника, белые от инея:

– Иди к реке, к Москве, там сам угадаешь, что делать, как быть.

Призадумался Вадим: «А и ладно, послушаюсь, пойду сегодня к реке, раз Симонов так велел». Только решил, выскользнул крючок, отцепилась блесна от пальца, ранка затянулась, как её и не было. Завернул он рыбку-блесну в носовой платок, накинул дублёнку, шапку захватил. Вышел из дому и отправился напрямик дворами да скверами к реке, к Москве.

По пути шаг шагнет убеждённо, на втором сомневается, правильно ли поступает. Вздыхал и тужил, что сегодня снова ни гроша не наживёт, день зазря промотает, вернётся домой ни с чем. А мороз-то лютует, заставляет поспешать да решать, надо ли на пустяковину время транжирить, ветрам белобородым щёки подставлять. Съёжился Вадим, руки в карманы спрятал, шапку на лоб надвинул, еле-еле дорогу различает. А сам на бегу обдумывает, река-то Москва петляет по всему городу: Кремль омывает, возле Парка культуры серебрится, среди Воробьёвых гор течёт, мимо Коломенского возит летом на пароходах шумных выпускников – к какому месту выходить, какой берег выбрать? А мороз за пятки хватает, кончики пальцев кусает, щёки грызёт; уши уже остекленели и отнялись. Решил он тогда выйти на берег пустынный, на набережную нелюдную, возле Нагатинского моста, по которому поезда из метро вырываются, над Москвой-рекой пролетают. Там как раз напротив, в сером стеклянном учреждении, работает Липка. Работой она гнушается, чаще у окошка семечки лузгает, на метромост дивится, по поездам гадает. Если выкатит на мост поезд новенький и серебряный, значит, будет у Липки степенный мужик из сказки. А если синий старый поезд появится – значит, снова встретится ей ненаглядный прощелыга, Брехун Лай Лаич.

Вот и направился Вадим к Нагатинскому мосту. Было не утро и не день, не ясно и не пасмурно, а так, полдень, с серединки на половинку. Как выглядывало солнце из-за облака, снег стёклышками шлифованными переливался, яхонтами поддельными поигрывал. А когда закутывалось солнце в ангорские шали туч, снег лежал мраморный, снежинки-мушки степенно кружили, на брови налипали. Долго ли, коротко ли шёл он, больно ли, нежно ли кусался мороз, но через час, через два вышел Вадим к реке. Ожидал он вдохнуть сырости речной, спешил подставить лицо ветру с окунёвой чешуей, думал долго дивиться на тёмное покрывало реки, на мелкие, убористые волны, на тугую, студёную воду. Подошёл, глядь, нет свинцовых вод, нет зеркальных волн. Между набережными искрит яркий, свежий лёд, такой крепкий и ладный, что аж глаза чистотой режет, нехоженым пухом манит. Белей представить нельзя: чище рубахи накрахмаленной, новей фаты ненадёванной.

«Ну, Симонов! Я уж думал, не топиться ли ты меня сюда направил, намекая, что совсем плохи дела. Я-то закрутился и забыл, что на реке Москве нынче лёд кондовый, вторично за зиму справленный лёд, а не вода, чуть ли не до самого дна».

А на том берегу, возле красной бензоколонки, высится учреждение стеклянное, жуткое. В нём, высоко над землёй, Липка не бегает, не крутится, а к окошку мутному льнёт, поезда туда-сюда по метромосту провожает. Прищурился Вадим, стекляшки окон тусклые перебирает, вспоминает, которое Липкино из них. Прошлым летом они здесь часто гуляли, река под мостом текла весёлая, на солнце диковинно серебрилась, прохладой освежала. Припомнил он, как Липку чернявую здесь, на набережной, за талию держал, целовал-миловал. А она пальчиком на здание тыкала, там, говорила, работаю, на тот, говорила, мост смотрю, по нему поезда ходят. Давно так остро не вспоминал он её, давно так в нём не ныло, так в груди не раскалялось, что и мороз стал не мороз, и ветер – не ветер. Всё, что столько дней в себе притуплял, что горькой заливал, отчего по городу бегал, разом всплыло, прижгло, прищучило, ни вздохнуть, ни выдохнуть, аж в глазах туманится. Вот и взбеленился, вот и поддался: была бы река свободна, катила бы воды свинцовые, накатывала бы волны серебристые, махнул бы через парапет прямо туда, головой вниз.