А на том чердаке полуночном, где столичными огоньками любовалась я, вдруг пугливый голосок проклюнулся. Говорил тихонько да сбивчиво. Но расслышала кой-чего. Будто бы дарит Брехун оступившимся, уведённым в пёсье царство бездарям невозможную собачью свободу, неприкаянную судьбу. Целый век по дворам псы скитаются, каждый день как последний проживают. И морозы, и ветра осенние, и метели им нипочём. Иногда становятся дозорными, за прохожими московскими следят пристально. И о каждом упущении людском своему царю сообщают. Но, бывает, всё же случается. Может быть, один раз в тридцать лет: отпускает Брехун пса бездомного человечий век доживать. Из собачьих врат обратно выталкивает. Из собачьей свободы в человечье ярмо выпроваживает. Чтобы людям про свои скитания рассказывал. И Лай Лаича учил уважать.

Ты не плачь, не кручинься, милая. Я ещё скажу тебе кое-что. Всхлипнет Евдокия Огуречница, свистнет из лесу Авдотья Малиновка, извздыхается косявчатая Фёкла Свекольница. Но не будет вестей от Лохматого. Ну да ты, как обычно, не спеша, чередом поживай. Ничему не придавай значения, никаких примет не приваживай.

Листопадник отшелестит за окошком. Круглолицая Овсяница в телогрейке за хворостом отправится. И не будет вестей от Лохматого. А тревожиться об этом зря. Огородом, чтоб не думать лишнего, озадачься. Кустики под зиму обтяпай. По вечерам салфетки крючком вывязывай: для чего-нибудь потом сгодятся. Всё в хозяйстве своё место найдёт.

Не заметишь, как просквозит по околице Астафий Ветряк, у колодца хмыкнет, да и забудется Михаил Соломенный. Ознобица рукавички из овечьей шерсти тебе пожалует, выходные, с мудрёными узорами. Вот тогда жди вестей от Лохматого, только виду не подавай, что срок близится. И про мой рассказ заковыристый ото всех живых и мёртвых утаи. А если растрезвонишь, неуёмная, если предсказания мои без ума людям разбряцаешь, по ветру развеешь, по снегу растренькаешь, от пустой головы да в ухо порожнее вышепчешь – тогда точно не будет вестей от Лохматого. Разболтаешь-расплескаешь своё счастьице и на свете одинёшенькой останешься. На себя одну пеняй за это всё и потом мне в плечо не реви!

Разбежались мальцы-облака в разные стороны. Разъехались по своим делам купчихи-тучи. Выкатилось солнце-яблочко на голубую тарелку небес. Стало весело припекать, ласково распевать, за щёчки красных девиц трепало, с добрых молодцев шапки стягивало. Закапало с балконов, затренькало с карнизов, наперебой забренчало с крыш московских.

Зашевелились у людей в головах летучки берёзовые, взметнулись и закружили в умах крылатки кленовые, разные горошины непригожие корешки в рассудок запустили. Подгоняли бежать, шевелиться да локтями с дороги расталкивать. Чтобы сказочка своя складнее слагалась: словечко к словечку, лоскуток – к лоскуту. Очнулись от зимы люди московские, заспешили взапуски по улицам.

Не успело небо сон стряхнуть да голубым полотенчиком отереться, не успели переулки молочка прохладного глотнуть, а уж псы дворовые от мала до велика проснулись, потянулись, тоже стали выбираться из укрытий. Есть места в столице Залесской, человеческому глазу неведомые, людскому уму непостижимые, уху неуловимые, там дворняги ютятся, от чужих недобрых глаз прячут собачью жизнь. Где находятся такие укрытия, где ворота, что в пёсье царство приводят, знает один Лай Лаич Брехун, Собачий царь…

Стряхнули дрёму шавки московские. Молчаливые и тихие, высыпали на улочки. Отправились далеко ли, близко ли, пёс знает. Плотно были сжаты их зубы, опасливо шевелились шершавые носы. Не сверкали клыками улыбки на мордах, не виляли калачами свёрнутые хвосты – глаза поглядывали из-под бровей, а настороженные уши выхватывали всё, что громыхает вокруг. Брели дворняги, потягиваясь да позёвывая, по пути подмечая чёрными очами все царапинки мира окрестного. Ловили взгляды прохожих, сверкали клыками острыми, посмеиваясь украдкой, как легко людей напугать.

Сдвинулась с перины нагретой Москва человечья, скинула шубы широкие, понеслась по делам. Выбралась из укрытий столица собаческая, поскорее Зиму выпроваживать, чтобы подальше отчалила.

Только возле моста Нагатинского, укутавшись в пуховики неохватные, чёрными упрямыми крепостицами ошивались на ветру рыбаки. Никуда они с места не сдвинулись, ничего они в воздухе не чуяли, на растрёпанное солнышко не глазели, голосистые гудки городские мимо ушей пропускали. Изредка дымили папиросками. За лунками понуро следили и проснувшуюся рыбу прикармливали.

Каждый день все отчаянней возмущалась Потаповна. Посреди коридора птицей-орлицей преграждала косолапому путь. Раскалённой конфоркой в дверях шипела. Веских оправданий не выдумав, не найдя, к чему ещё придраться, всё равно не отпускала Топтыгина на реку, даже в выходной, нерабочий день. Оценила она теперь пользу от работничка. Забоялась впервые в жизни потерять его. А с тех пор как неразменный доллар в дом принёс, к каждому столбу фонарному, к каждому козырьку подъездному и к любой узорчатой решётке набережной, будто молодая, ревновала.

С превеликим трудом убегал Топтыгин вон из дому. В тоненькой негреющей куртёнке, в сапожищах резиновых худых. Изовравшись от макушки до пят, иногда удирал он без шапки на взбешённый мартовский ветер. А бывало, забыв прикорм да снасти, целый день потом на льду без дела сидел.

Высвободились воды от зимней небыли. Зачернела посреди реки лента, вдаль струящаяся. С каждым днём всё шире расползалась, увлекая осколки за собой. Заголубел, оплавился лёд вдоль набережных. А потом, в день субботний, пасмурный, никакой приметой не отмеченный, надломилась льдина возле самого берега. Изошла по ширине трещиной. И тихонько, вместе с рыбаками, по проснувшейся реке поплыла.

Происшествие раньше всех учуял Лохматый. Подбежал ничейный пёс к тому краю, где возник разлом. Скулил, наблюдая, как всё шире змеится между льдиной и набережной тёмная суровая вода. Хвостом повиливал, голову наклонял и тявкал тихонько. Когда же устремилась льдина на середину реки, заголосил бездомный пёс оглушительно, стал метаться из стороны в сторону.

Медленно направился осколок вниз по течению, вдаль от затона Кожуховского, в Тульскую людную сторону. В какой-то миг оторвался от лунок Топтыгин, по сторонам рассеянно огляделся: а и вправду куда-то всё движется. От догадки в первый миг оборвалось сердце, обмельчала душа, дрогнула ненасытная глотка. Потянулась рука к запретному – очень захотелось из фляжечки малой, которую бабочка-Зима подарила, нескончаемый напиток хлебнуть, заручиться уверенностью в нынешнем мгновении, обрести от Недайбога всесильный оберег. Сердце из груди синицей выскакивало. В сапожищах сырость зяблая хлюпала. И тоска бескрайняя застилала глаза. «Вот и всё, – решил Топтыгин, самому себе врать не умея. – Гибнем», – подытожил он жизнь. Наблюдал некоторое время не без зависти, как беспечно прыгает на краешке льдины дворняга Лохматый, скуля, подвывая и игриво принюхиваясь к тёмной речной воде. От бездумного пёсьего веселья, от собачьего весеннего ликования нежданно-негаданно доверился Топтыгин мгновению. Сам себя изнутри встряхнул, руку на полпути от бездонной фляжечки отдёрнул. Впервые в жизни, от дурных предчувствий отмахнувшись, на ящик возле лунок он уселся. На осколке льдины, по течению медленно сплывающей, неожиданно оборвалась в Топтыгине боязнь дня нынешнего. Отпустила его тревога с настоящим не справиться. И опаска, что жена потом домой не пустит, окончательно в нём измельчала. Не готовил он больше оправданий, не выдумывал для Потаповны отчётов. Вдохнул ненасытно ветра речного, удочку во второй лунке поправил. С судьбой не споря, плыл себе, куда повезёт, куда посчастливится. Наблюдал проносящиеся по набережной бездорожники. И заветного клёва ждал.

Чинно скользил осколок вдоль набережной Нагатинской. Мимо чёрных чугунных решеток, нежилых ещё новостроек, ветром населённых пустырей. Посерёдке льдины горбился над лунками заядлый рыбарь-главарь, удочки которого Вадим-Водило сторожил да разум себе тем приворожил. Он отплытия уж три дня дожидался. А точнее сказать, года три назад загадал на льдине по реке сплавиться, случаю да течению доверившись, за весенней щукой вдогонку. В первый миг, распознав происшедшее, от волнения вскочил рыбарь-главарь на ноги. Шапку сорвал. По сторонам огляделся. Попытался происшедшее осознать. По мосту Нагатинскому спешил поезд синий. В небесах ни самолётов, ни птиц не мелькало. Своим чередом шла суббота. «Скорая» голосила вдали. Не без удивления уяснил рыбарь: не один он на льдине сплавляется. Ещё два горемыки-рыболова, растерявшись, моргают на ветру. Среди них узнал молодца Вадима. И подумал: раз здесь человек этот шершавый, ничего худого не случится. И улов долгожданный наклюнется. И куда-нибудь река выведет. Успокоившись основательно, запахнул рыбарь-главарь пуховик, уселся поудобнее, притаился над лунками, слился с окоёмом. И заветного клёва ждал.