Окружила меня стая болтливых дорожек. На весь лес без умолку галдя, зазывали они мою робкую тропинку за собой в овраг, наперебой упрашивали на болоте погулять, в чащу тащили – на медвежат поглазеть. Толкались шумные дорожки, щучьи подружки, на отказы твёрдые обозлившись. Локтями мою тропинку пинали, обзывали «тихоней» и «мямлей». Много таких дорог по лесу шатается, ни с того ни с сего возникают и вмиг без следа обрываются. Не обращал я внимания на ихний гам, летел себе на уме, куда надобно.

Вдруг пошли вокруг деревья выплясывать. Лиственницы парами окружили. Кедры да ели хороводы водили. Мелкие кустики под колёсами листками трясли, словно цыганки браслетами из монет. Неприятно остудила ум догадка, что попалась на этот раз мне тропинка с гнильцой, чрезвычайно ранимая всяким грубым словцом. Заклевали её дорожки настырные. Пригорюнилась обидчивая тропинка, от пинков да колких прозвищ подраскисла, от галдежа беспрерывного пооглохла и о том, куда спешила, позабыла… Кругом вроде знакомый лес тянется до небес, а приглядишься – совершенно чужой стоит перед глазами стеной.

Под колёсами шуршала хвоя неприветливо, ветки трещали-стращали. Кедры-великаны пожимали плечами, пуще тоску нагоняя. Сосны да лиственницы патлами небо заслонили, застряли в их колючих причёсках солнечные лучи. Среди бела дня сумерки тревожные, синие в душу пробрались, по уму растеклись. И, как водится при таких обстоятельствах, ни один кустик по-дружески листком не махнул, ни одна травинка зелёной улыбкой надежды не подала.

И носило меня по тайге три дня. Чувствовал: еду куда-то вбок, но остановиться не мог. Поначалу надеялся лес дремучий обогнуть-обмануть. Наудачу летел, руль бездумно выкручивал, объезжая кедры и ели без всякой цели. Размечтался, что ещё полдня полетаю, елят да жухлые травки к земле примну – и, ближе к вечеру, выплывёт навстречу знакомый погребок, статными деревьями окружённый, предзакатным солнцем освещённый. Как представил такую картину, затянуло мозги паутиной. Видно, в лесах таёжных покидает путника осторожность. Преградил мне дорогу задиристый кедр. С тех пор левой фары и нету. В другой раз засмотрелся меж стволов – замахнулась сосна деревянной ногой, исцарапала машину корой. Отколотили «Чайку» елки ветками по стеклу. Лиственницы-негодницы намяли бока. Проучили упрямого старика.

От расстройства свистнул на все четыре стороны. Вздрогнули и качнулись неохватные кедры, сосны хвою с перепуга уронили, ели шишки просыпали, а молоденькие лиственницы как ужаленные задрожали. Только эхо мне издали откликнулось: с правой стороны всхлипнуло, с левой стороны хныкнуло, спереди тихонько вздохнуло, ну а сзади, кажется, сквозь зубы ругнулось. Не попался мне на пути погребок Тармуры. Еду вот и никак не пойму, куда мне теперь одному? Как быть? Не у кого спросить, негде совет одолжить…»

Шьёт по шоссе белая нитка то вкрадчивые, то сбивчивые стежки. Повесил старик голову, будто выклеванный синицами подсолнух. Не радуют его сосны, зря они навытяжку маршируют вдоль обочины. Не веселят лиственницы, напрасно они у дороги приплясывают, норовя зелёными платьями проезжего защекотать. Качает головой в красном платочке гибкая рябинка, машет вослед кружевным листком. Только дед-самоед оставляет без внимания юной рябинки старания. Едет хмурый Посвист вперёд и ничего хорошего не ждёт, от досады жёсткий ус пожёвывает, на дорожные знаки поплёвывая.

Вдруг вдали зашептались ёлки, заволновались сосны. Видано ли, услужливо ссутулившись, расступились деревья пушистые и кого-то из тёмной чащи выпустили. Скорее всего, с тоски почудилось. Или нет? Встрепенулся дед: а действительно, белое сверкнуло среди еловых сарафанов. Выкатился клубочек на жухлую траву. По кочкам прыг, по рытвинам скок и на кромке обочины замер. Вздрогнул Посвист: «Не беляк ли из лесу выбрался? Не зайчик ли из тёмного выбежал? Только зайчика мне сегодня недоставало. Эх, чувствую, плохи мои дела. Лешие да блохи – мои дела», – старик от уныния губы скривил и чуть не взвыл.

Злополучный зайчик о стариковских тревогах не догадывался. Он заворожённо в «Чайкином» направлении глядел, тоже, видно, соображая, что за примета такая, к чему бы встретилось на пути ещё то, древнее да мятое авто. Похолодел старик, сквозь зубы зверя малого приветствуя. Не сказать чтобы был он суеверен: много в прошлые годы всякого зверья ему дорогу перебегало: и лисы, и лоси, и рыси, – ничего худого не предвещая. Но на этот раз началась поездка с не той ноги, покатилась с шального колеса, тут любую мелочь заметишь, и ловят поветрия эти в коварные сети. Топтался заинька на обочине, испуганными глазёнками поблёскивал. А умилённый Вихорь Вихорович шёрстку мягонькую перебирал, поглаживал да потрёпывал, легкомыслием своим старика донимая.

«Стой столбом, а не то одарю словцом. Не помилую, намну бока, уж из русского языка дубина крепка», – грозился дед. Казалось ему, что увеличивается зловещий беляк, в росте и в весе на глазах прибавляет. Потом, глядь, на обочине косого след простыл. А на том месте, где только что зайчик виднелся да Вихорь Придорожный насвистывал, стоит у дороги девица, по виду будто из-за границы. Шубка на ней лилейной белизны, и беретик белый на голове. Ручкой машет, остановиться просит, и глядят так приветливо её глаза-небеса, что проехать мимо нет возможности.

Ухмыльнулся дед, всякие старинные предостережения наперебой заверещали у него в голове. Уж, наверное, добрые люди не зря говорят: «Как начнёт день убывать куриными шагами да замашет крылом рябиновый холодок, всё громче подвывает омутница от обиды, всё ненасытней грызёт по ночам прогорклую кору ив плакучих, баламутит воду у берега, на рассвете меж коряг огоньком блажит».

Утверждают, будто обитает омутница в прудах заболоченных. Или в небольшом озере, с тех пор как утопла, без зазрения совести шалит. Каждую осень, пока сухо и не так зябко, ходит большеглазая след в след за девками. Разговорчики их шумные, хохотки лошадиные, шепотки слащавые подслушивает. Вздыхает, подвывает, опаску нагоняет. Бабью легкоту переманивает. Хохотливую силу вытягивает. Чтобы душу отвести, уныние перебороть и от грусти отвлечься, в сумерках шлёпает омутница ладонью по воде, осыпает бусинами брызг сверкающих, нагоняет на гуляющих по берегу тоску озёрную, с щучьей чешуёй, от которой есть-пить не можется. Нагрустившись-нашалившись вволю, вылезает утопленница перед заморозками меткими глазищами пострелять. По обочине вдоль дороги гуляет, от тоски позёвывает, на ветру ноябрьском, как худое порося, дрожит. А высматривает она одиноких водителей, бойких мужиков на удалых бездорожниках. Проезжающим умеет она втереться в доверие: приветливо улыбнётся, в попутчицы напросится, в машину проникнет, в тепле пригреется. И себе под нос всё чего-то нашёптывает. Из-под левой ноги, из-под правого копыта обкладывает, обвязывает, кругом обносит. Ни чеснок от неё не бережёт, ни полынь-трава не спасает, ни ветка рябины, ни плетёная припояска, ни цепь медная. В душу ласковым взглядом вползёт, в сердце жалобным вздохом вольётся – ну загадки загадывать. А если кто промахнулся – пеняй на себя.

Хорошо помнил Посвист, что может по осени омутница шалая водителя до одури отуманить, до слезы разжалобить, до смерти зацеловать и с собой в глубокий омут утянуть. Это она только с виду красавица: шубка песцовая, глазки синие, беретик. А спиной повернётся и окажется уродиной косявчатой: ноги с копытами, на носу чирей, на щеке шрам, на животе дыра, и свисают оттуда кишки зелёные, тиной озёрной затянутые. Говорят ещё люди знающие: на кого она глянет из-за плеча оком курячьим, над кем усмехнётся ухмылкой зубатой, у того болото по душе растекается, непролазные овраги в уме заводятся, опустелые колодцы в сердце чернеют. Утверждают, что можно от неё отшутиться, молчанкой одолеть или в поле под дождём ноябрьским вприсядку переплясать, но мало кому это удавалось. Много чего ещё припомнилось Посвисту, но всё ж одержало верх любопытство. Потянуло узнать, что эта штучка лихая поведает, как назовётся, кем обернётся. Вот и затормозил.