За стеной читальни из чёрного решета моросит на землю время. Всё быстрей через дырочки-звёзды сыплются минуты, и нельзя их ни уловить, ни в горсть сгрести. А меж книжных рядов время – загустелый мёд, еле-еле ползёт… Тут нежданно-негаданно налетело на меня беспокойство, трепетанием бабочки ночной нутро обожгло. Показалось, по ту сторону шкафа бескрайнего притаился кто-то и сквозь щели в книжном частоколе за разиней Месяцем присматривает. Под прицелом взора лукавого продолжал простодушный Месяц книжечки перебирать. Ладные в сторонку откладывал. А худые, с гнильцой, – подальше запихивал, чтобы впредь не лезли под руку. Больно он изголодался без чтения. До книгохранилища дорвавшись, в вихре страниц по макушку утоп и ничего-то, простофиля, вокруг не чуял.
Между тем в сыром стылом воздухе намечалось и крепчало недоброе. Закипело во мне к читальне недоверие, стал я всё вокруг до мелочи подмечать. Показалось, с полки, возле которой Месяц топчется, дородная клопедия исчезла. Только-только под руку совалась, и вот – сгинула по неизвестному волшебству.
Дотошно Старый Месяц книжки просеивал, без жалости квёлые да хворые отбрасывал, а всё ж набирал чтение без всякой меры. Но как будто не росла стопка избранных. Пять минут назад томиков восемь в ней набиралось, а теперь съёжилась да поникла кладка. Кирпича три-четыре, не более. Шевельнулась на верхушке брошюра и тихонько в сторону поползла. Это кто ж под боком у Старого Месяца чтение маленькими грабельками загребает? Без стыда и без совести умыкает один том за другим? Озадачили меня детские грабельки о трёх корявых зубцах. Затаился я: не дышал, не шуршал, чтобы мыслями не греметь, остерегался даже соображать. По другую сторону шкафа необъятного заглянул. Мать честная, не зря предчувствия бабочкиными крыльями трепетали. Притаился за шкафом кое-кто плюгавый, в очочках. И недоброе учинял. Без всякого зова проснулась книжечка малая и не хуже любой клопедии тихим голоском объявила:
«Обитает в наших закромах Книговед Лиходеич. К каждому гостю читальни он имеет особый подход. Умник ты, бездарь или от дождя проливного среди книг укрылся – с лёту раскусит тебя Лиходеич косявчатый, к бездорожной душе тропинку подберёт. С ним на ровном месте оступишься, в четырёх шкафах так заблудишься – только вой да кричи, путь назад не ищи.
Выставляет Лиходеич перед учёным человеком в первые ряды книжки сорные, что под Кузькину диктовку накатаны. Там на каждой странице ругаются, или мирятся, или обедают. Девки видные да румяные там за девками такими же бегают. Ну а парни плечистые русые только пеной плюются да рубятся. Увядает в учёном внимание от такого повествования. Опускаются веки учёного, тяжелеют руки учёного, в глазах потухших учёного только мухи навозные кружатся. И ликует Книговед Лиходеич.
Но на том его заслуги не кончаются. Путает безобразник литературу на полках. Собрание сочинений как попало в беспорядке распихивает. А том, за которым добрые люди по тайге семь вёрст топали, прячет в дальнем шкафу, шиш найдёшь.
Недотёпе в руку доверчивую одуряющие брошюры суёт Лиходеич. Пустомеле наивному, как на грех, навяжет мудрёную книжицу, где все буквы вроде бы русские, да слова в уме не вмещаются. Чтобы голова у бедняги неделю раскалывалась. Чтобы жажду к чтению навек отбить. Перед девкой, донельзя начитанной, которая много стихов наизусть зазубрила, потихоньку выставляет Лиходеич на передние полки журналы, где на бабах из одёжки только бусики да серёжки. А уж если заскочит в читальню убеждённый и воинственный неуч, вмиг закружит его Лиходеич. Отуманит рассудок переплётами да закладками, средь корешков разнопёрых загоняет. Будет неуч потерянный вдоль полок бродить, жалобно и злобно вздыхая, словно душу где-то между страницами спрятал и теперь никак не может найти. Так что Старому Месяцу несдобровать. И ты, дядька Посвист, ступай-ка себе к выходу, пока цел…»
Пренебрёг я предостережением книжечки. Из-за полок наблюдая, раздумывал, как бы это от Месяца беду отвести. Жаль, что темень тьмущая помешала, не сумел разглядеть во всей красе Лиходеича: косорот он или конопат – не скажу. Потихоньку раскрыл я книжечку малую, по-глуховски на пальцах приказал ей не шуметь. Из серёдки лист бесшумно выкорчевал, на стену опершись, стал складывать. Уголок заломил и другой навстречу загнул. Не одобрила книжечка моей выходки. Ну да я, шуршанье возмущённое сбавляя, пасть бумажную легонько прижал. Наконец оказался в моих руках голубь, с виду будто бы чуток обмороженный. Кособокий он вышел, заморышем уродился, с крыльями разной длины. Зато вместо перьев на остроклювой голове ровненькими рядами слова лежали.
Пока голубя бумажного я сворачивал, не унимался Лиходеич, продолжал озорничать. На моих глазах ещё два сборника из-под носа Старого Месяца уплыли. И журнальчик худенький исчез. Развлекался Книговед с удовольствием. Всё до захудалой брошюрки намеревался отнять и голодного читателя несолоно хлебавши из своих кладовых под утро выпроводить. Подкинул я тогда голубка, подтолкнул кособокого и легонечко дунул вослед. Подхватил птицу попутный ветер, неслышно между шкафами понёс: мимо чинных сборников да клопедий, мимо книг в разноцветных одежах. Со всего размаху налетел бумажный голубь на Лиходеича, клюнул безобразника в висок. Перепугался Лиходеич до икоты. Не привык он к такому обращению. Думал, вечно будет безнаказанным. Надеялся, что управы на него не сыщется. И ошибся.
Задохнулся Книговед от неожиданности, заикнулся Лиходеич клюнутый, от сильнейшего испуга на три дня сделался он хромой. Наступил в биографии Книговеда чёрный день: на неделю испортилось его настроение, не до развлечений и куража сделалось ему. От голубка бумажного, будто от Недайбога, отскочил он. Выронил маленькие садовые грабельки, ручонками себя обнял, очочками тоскливо блеснул и удалился в подпол: отлёживаться, горевать, за обиду отместку выдумывать.
Ничего-то Старый Месяц не заметил, всё так же рохлей он в бумагах копался. На корточки присаживался, чтобы нижние полки перебрать. На коленках ползал, портов не жалея. На шаткую стремянку взгромоздившись, с верхней полки-галёрки чтение подбирал. Думаю, даже если б кружил по читальне пчелиный рой, вряд ли книголюб насторожился, потому что крепко и начисто из белого света выпал. Разрослась его стопка, стала немногим ниже, чем фонарный столб. Перевязал Старый Месяц чтение бечёвочкой, голубой фонарик потушил и, довольный, но чуток измотанный, неслышно в окошко выскользнул. Не различая дороги, хлюпал по грязи да по лужам. Не терпелось ему, в ватины серые укутавшись, поскорей к чтению приступить… Смотрел я не без зависти ему вослед. Утешала только старинная пословица, что кому-то эти буковки в радость, а иным и во вред… Огляделся и я: не пора ли из книжных закромов выметаться. Не по душе мне здешние обычаи, не по нутру привычки Лиходеича.
Пялилась мне вослед читальня мутными глазёнками окон. В съехавшей набок шляпке-крыше маячила позади, кисловато крылечко скривив. Над её трубой, в шаль облаков закутанный, Старый Месяц в скрипучей качалке третий сборник перед сном дочитывал. Уж он побледнел да осунулся, а не думал на полпути книжку отшвыривать. Но светлеющее небо быстро его разморило: веки отяжелелые опустились, пляс золотистых бликов в таёжной речке нагнал сны с цветными картинками. И упала недочитанная книжица к его ногам.
Испытание читальней сносно выдержав, загадал я объявиться в столице заранее. Думал, сестру Тармуру по широким улицам прокачу, терема стеклянные покажу, по мосту над Яузой провезу. Летел в настроении, песни хорошие напевал, чтобы сложилась дорога без препятствий, без колдобин и не кривая и скользилось бы по ней весь путь как по маслу. Птица мимо меня не пронеслась, зверь лесной наперерез не мелькнул. Доверился скромной тропинке, строго-настрого поставив условие: чтобы вела коротким путём, из стороны в сторону не швыряла, средь оврагов да пней без нужды не гнала.
