Проснулся в ту ночь Топтыгин от настырного тявканья под окном. Встревожился не на шутку: чего это псам дворовым не спится. Вертелся в постели, опасаясь, как бы расшумевшиеся впотьмах собаки не накликали ему новых бед. Только бы бреханье бесполезное, завывание шалое не предвещали обвала опор и без того шаткой жизни.

Топтыгин вздыхал, но не находил, чем бы заслониться от разгула нехороших предчувствий. Он на всякий случай осыпал нерадивых дворняг, будто сольцой, колючим словцом. От тревоги, что нагонят псы бездомные в его жизнь новые неудачи, очень захотелось ему подкрепиться теплом, набраться уверенности в нынешнем мгновении и хоть рюмочку водки залпом отведать. Неожиданно хлюпнула во сне Потаповна-жена, хрюкнула и раскатилась размашистым храпом. Тогда, наконец найдя в её неохватных телесах спасительный щит, заслонился Топтыгин от окна, обнял обёрнутый в одеяло огромный женственный куль, прижался покрепче, чувствуя испуганным нутром бабий дух и безмятежную мягкость. Сглатывая пересохшим ртом, устыдился он суеверных своих тревог, преодолел неуёмную тягу выпить, накрыл ухо подушкой и через минуту уже плакал во сне прозрачной детской слезой.

Глухой в своем Нагатине, всю ту ночь спал непробудным сном, а под утро вышел на кухню, проверить холодец. Тут-то он и заметил во дворе трёх лающих на всю округу дворняг. И решил, что собачьи гульбища не могут означать ничего особенного, но на всякий случай сплюнул через плечо: «Мало лиха мы натерпелись? Еле выбрались, еле зажили как люди». Победив таким образом тягостные предзнаменования, отвернулся глухой от окна, отворил холодильник, поморщился на кладку шоколадных яиц, заглянул в большую миску с холодцом, который уже затянулся ломкой наледью жира. Пахло чудесно, чесноком и жирным говяжьим наваром. Глухой решил не разрушать до утра красоты кушанья, через силу дверцу захлопнул. Подумалось, что скоро снег ляжет, лёд построится, вот и рыбки наловим, будет тогда и уха, будет и студень. Вот тебе и Дайбог!

Клонилось над лесами небо ватное. Потихоньку сползали тучи сизые, соскальзывали в объятия осин тяжёлые облака. Выбралась из оврагов лесных дикарка-ночь, расправила платье мятое, расплела косы чёрные и пушистые волосы гребнем костяным расчесала. А как распушила она тридцать три косы, разметались волосы по ветру, расстелились волосы по небу. Уж родные края и узнать нельзя. Затаились тёмные рощи, схоронились поля широкие, а избёнки пугливые словно в омуте синем сгинули. В свете фар тянулась дорога знакомая, а где фары не доставали, там синь непроглядная плясала со всех сторон.

Дремала Зина Озёрная, но не было мира в её снах. То не ели тени отбрасывали, не рекламные щиты солнце заслоняли – кружили на бледном лице сороки-белобоки, волнения-тревоги: как её в Москве встретят, кто ей навстречу выйдет. Спала и всё думала-гадала, что ей поднесут, кем посчитают, как обзовут, куда отведут. Ой, с каждой верстой всё ближе к городу, а от волнения сердцу холодно. Хотелось птицей-певицей упорхнуть из своей ненастной сказочки – в ясную быль, из доли неприветливой – в ласковую жизнь. Сказочка, конечно же, ложь, да разве без неё проживёшь? Поэтому даже сквозь сон норовила она долю попросторнее представить, мебель как вздумается переставить, коврики другие постелить, пол перекрасить, стены побелить, кресла и занавески заменить. Но бывает сказочка горькая, будто полынь, тогда уж лучше быль. Вот и снится Зине Озёрной: въезжает она в Москву, а над городом чернильная ночь, будто в забитой до весны даче. В фонарях все лампочки повыбиты. Окошки наглухо зашторены. Вороны на карнизах сидят. По улицам бродят забулдыги с котомками, шастают дзевои со сломанными зонтами. Во дворах тут и там волки воют. Следом снится бледный московский день, вдоль тротуаров липовые матрёшки шушукаются, спешат, пакетиками шуршат. Маленькие бабёнки, крупненькие бабёнки с сигаретами и колясками, с папками и букетами. Сестрёнки они все, что ли? Из одного полена выдолблены, по одному фасону разукрашены, лаком обмазаны, в пёстрое разряжены. А глаза-то у них всему цену знают, с каждого мерку снимают. Губы бордовые не улыбаются и молчат. Дребезжит сон, словно старый телевизор с помехами. А всё равно непонятно, куда сказочка клонится. И от того пуще боязно.

В настоящем купейном вагоне трясся Лохматый два дня и две ночи безвылазно. Со стыдом неописуемым, скукожившись, рано поутру пробирался в уборную. Мимо людных купе, распахнутых, где народ во всю прыть пировал. Мимо баб в халатах цветастых. А пойди в коридоре вагона с Валентиной дородной, откормленной незаметно, без слов разойдись. Кое-как, с головы до пят издёрганный, до прожилок на чем свет изруганный, всё ж проник он в железную комнатку. С глаз долой поскорее упрятался.

А уборная непросторная из стороны в сторону шатается. Будто пьяный, толчок железный приплясывает. И дрожит, и трясётся под ногами пол. Ох, задала загадки та уборная. Ну, во-первых, как бы дверь от чужих запереть? Ведь негоже дверь уборной немытой, общественной, без крючка, без щеколды, без засова чугунного неприкрытой, на авось, оставлять. Хорошо, подвернулась проводница терпеливая, бойкая женщина, в трёх негромких словах, назидательно, но без грубости про вертушку объяснила.

Заточился Лохматый в уборную с превеликим и неподдельным облегчением. Тут вторая загадка наклюнулась: можно ли об лужу на полу носки не вымарать, но при этом настроение хорошее чтобы насовсем не улетучилось и в боку дребезжать перестало. Кое-как, без посторонней помощи, со второй загадкой Лохматый справился, но чего-то аж осунулся, устал. Тут-то на нечёсаную голову, на нестриженые русые волосы обвалилось испытание настоящее, не на жизнь придавило, а на смерть. Дребезжит, громыхает уборная, как осиновый лист содрогается, и подпрыгивает, и подскакивает, разве можно здесь чего затевать? Обозлился Лохматый, окрысился, Лопушиху свою неуёмную, что в Москву его через силу отправила, из натопленного логова выставила, на чём свет стоит просклонял…

«Как бы срыву здесь порты не вымарать и умело в яблочко выстрелить? Чтоб не дрогнула ручища корявая и осечку впопыхах не дала. Мать честная, где ж это видано: мимо стольких людей весёлых, пьющих водочку, с ветерком к столице подъезжающих, объявиться в штанах обоссанных?» – чуть не плакал мужик беспомощный, совсем от досады расклеился, того и гляди, в окошко выпрыгнет, не умея трудность победить. Будто птица малая с тонкими рёбрышками, трепыхался он в железной комнатке. За кран, за полку хватался, лишь бы на ногах устоять… Но всё ж не безразличен к людям Избавьбог. Не на каждого человека ему начхать. Глухота знаменитая Избавьбога иногда ненадолго отступается. Не ко всякому на помощь Избавьбог кинется. Одному достаточно легонько взмолиться, а другой умоляет-распинается, и никто его не бережёт. Услыхал Лохматого Избавьбог, несмотря на глухоту, мольбы расслышал, на отчаянье прилетел. Ухватил мужика за шкирку, по щекам для бодрости похлопал, ржавчиной из краника обрызгал. И не дрогнула рука корявая, всё как надо, на совесть справила. Не промокла нога в шерстяном носке, свежей и сухой из приключения вышла. Не упал Лохматый, не оступился. Победителем покинул он уборную и скорее в купе побежал.

Два дня и две ночи, в тютельку, как нетёсаный чурбан на верхней полке, из последних сил Лохматый Москвы дожидался, не курил и ничего не ел. Поначалу лежал он терпеливо, на пустяки не тратил вниманье, настроение зазря не расходовал, чуть-чуть и занялся бы сном. Помешали попутчики шелестом и наваристым жарким шёпотом. Вздумали припасы распаковывать, кинулись колбасы вынимать. Никакая скатерть-самобранка не смогла бы за ними угнаться, от расстройства изошла б заплатами или полностью сгорела со стыда. Духовитые говяжьи нарезки в панике на стол полетели, а за ними стаей беспокойной из бездонных сумок объявились бутерброды жирные, куриные, водочка, грибки и рыба-сельдь. Озадачился Лохматый вопросом: что такое с людьми происходит? Только-только от дома отъехали, полноценные с виду граждане: чинные, румяные и сытые. На глазах стряслось непоправимое, неизвестная хворь в бок ударила: руки не помывши, лук жуют. Зашуршали газетки годовалые, захрустели из пластика рюмки, будто колокольчики весёлые, забренчали по стаканам ложки чайные. Отвернулся к стене Лохматый. Скрутившись тугой загогулиной, на скрипучей верхней полке испытания дорожные сносил. Он нашёл такое объяснение неожиданному голоду попутчиков: для столицы жирок прибавляют, чтобы было в запасе, для дел. А попутчики пили-гуляли, балычок перчёный кушали, уплетали грибы и сосиски. «За здоровье» и «за долгую жизнь» пиво пенное рекой безбрежной в ненасытные глотки разливалось. Стал Лохматый умом раскидывать: может, праздника важного не знает, календарь-то не имел под рукою, наизусть-то не умел угадать. Между тем весёлые попутчики перешли от непросторных рюмок на широкие вагонные стаканы. Угощались водочкой чуть тёплой и домашнего копчения гусем. И, Лохматого на пир зазывая, в спину тыкали корейкой на вилке, сыром-листиком возле уха трясли.