Не позарился на яства Лохматый, хоть от голода сводило скулы, хоть гуляли в груди от жажды вихри и протяжно выло в животе. Сам не зная почему, отказался от обильного и вкусного обеда. И прикинулся, что беспробудно спит. Но попутчики не сразу смекнули, что не рвётся мужик с ними вместе обмывать дорогу дальнюю, праздновать поездку в Москву. Потрепали за плечо что есть силы, водкой щедро рубашку облили, огурцом солёным в щёку тыкнули, балыком у носа поводили. Разобиделись попутчики, насупились, мужика упрямого оставили, поскорей о нём позабывши, к самогону перешли и пирогам. Зашумело зачем-то радио, прямо в ухо Лохматому дунуло, в самый ум беспокойно шикнуло и давай во всю мочь распевать. Вот тогда-то Лохматый понял, что весь этот пир означает, уловил тайный смысл гуляния, новую премудрость приобрёл. Догадался: много испытаний человеку жизнь московская готовит. Это только предисловие, насмешка, то ли ещё будет впереди. Не несут премудрости радость, а приносят человеку горечь, хуже, чем прогорклая сметана, гаже, чем давнишняя мука. Если уж зачин такой умелый, если так в дороге треплют нервы, что-то ждать от столицы краснощёкой, где на все невзгоды силы брать? Поселилась в Лохматом тревога, сон некрепкий надолго спугнула, камнем чёрным залегла в груди. Не моргая, на полочке сжавшись, уголок подушки кусая, совершенно бугай растерялся, даже от расстройства промёрз. А тем временем поезд следовал в неизвестность лихую московскую, от которой сердце колотится, будто Крайнева-столяра молоток. Ой, недружным хором, изломанным, заплетаясь и слова урезая, затянули попутчики песню, во весь голос, с горючей слезой. Подхватили в купе соседнем, подхватили в купе самом дальнем. Ехал скорый поезд, шатался, об рельсы будто ножики точил.
Не шумел буян Лохматый на попутчиков, образным словцом не ругался, замечания обидные не делал и от лютой злобы не дрожал. Так, лениво к ним обернувшись, исподлобья на веселье глянул, кашлянул раскатисто, со смыслом. И на том был пир завершён. Оборвалась песня беззаботная, вмиг исчезли со стола закуски, рюмки, скатерть, плошки и бутыль. Расползлись попутчики на полки, в одеялки смущённо завернулись. Словно рыбы кроткие и смирные, целый день они неловко молчали. Ни полслова шёпотом не брякнули и дремали, сжавшись по углам.
Как хозяин купе, торжествуя, растянулся Лохматый на полке. Под одеялкой облезлой, мышиной, на убогой старухе подушке показалось почти как дома. Но уснуть при всём желании не мог. До того молчал он основательно, до того сурово призадумался, что попутчики его вконец забоялись и остаток пути уважали. Исказили думы Лохматого, отродясь он так умом не раскидывал, с непривычки посерел, насупился, будто нездоровый человек. Он в окошко на поля не зарился, в коридор прохладный не выглядывал, сколько баб там ходило, не ведал, чем на станции торгуют – упустил. Отнялось у мужика любопытство, будто куст смородины, – отсохло. Проводницу, что чай разносила, хоть бы вскользь, вместо «спасибо», оглядел. Мучился буян Лохматый вопросом: суждено ли ему невредимым докатиться до станции конечной безо всяких новых невзгод? «Отчего так поезд разбежался? Будто бешеный летит, колымага. Не случилось бы, о чём знать не стоит. Не сломался бы мотор втихаря. Вдруг с разбегу колесо подвернётся? Или винтик подкрутить забыли. А если справили вчера день рождения машиниста жены? Ты гляди, как вагон огрызнулся, из стороны в сторону скачет. В канители от своих отобьётся, чего доброго, в болото загремит». Будто бы ответом, угрожая, громыхали по мосту колёса, электровоз со всей мочи курлыкнул, завопил товарняк вдалеке.
А тем временем невзначай, потихоньку сквознячок наваристый в купе наведался, в ресторан-вагон приманивал запахом картошки и котлет. Не повёл и бровью Лохматый, будто был его желудок из камня, – без единого голодного вздоха наотрез приглашение отверг. Не спешил уступать обольщениям бесшабашного ресторанного духа, денежку транжирить не стремился и спокойно, степенно дремал. Хорошо он помнил указания Лопушихи своей неуёмной. В путь-дорогу мужика собирая, со дна сундука деньги выудив, говорила: «За всё отчитаешься. Где чего потратил – объяснишь». Облетел сквознячок ресторанный молчаливых и забитых попутчиков, каждому в лицо лукаво пыхнул, намекая на поджарку во щах. Нерешительно попутчики моргали, на Лохматого пристыженно косились, а в глазах-то жажда мерцала, сигали голодные огни. Покружил сквознячок ресторанный по купе унылому не в меру. Никого не сумел взбудоражить. Улетел, обиженный, ни с чем.
Только стало Лохматого смарывать – в коридоре чего-то затопали, в нешироком проворно забегали. Скажешь, вырвались из стойла лошади или на ночь загоняют коров. Зародилось в мужике подозрение: без причины народ не торопится. Что такое? Голосят, причитают – не пожар ли у кого в купе? Все остатки настроения малой бусиной в пятки укатились. «Неужели, – думал, – не предвидится без ущерба достигнуть Москвы?» Недовольно он к шуму прислушался, голоса из мешанины выудил. Расплетал-разделял крики громкие, бабьи возгласы, детский рёв. Оказалось, никакое не крушение: к ужину народ собирался.
Бодро бегали проворные лоточницы, колотили стоптанными шлёпанцами по плешивому вагонному коврику. И без спроса врывались в купе. Напролом те тётки продвигались, всех зевающих с пути сметая, голосисто предлагали к чаю расстегаи, ириски, халву. От усердия и беспокойства по щекам неугомонных женщин чёрными ручьями тушь стекала. И трещали юбки на задах. И цветастые, с оборками, платья от упорного бега аж дымились. А неновые синие фартуки, будто васильки, на глазах прямо отцветали.
Пробегали за ними другие, заходили в купе бессовестно, водку, пиво, вино молодое настоятельно просили купить. Помянул Лохматый мать чужую, в одеяло плотней завернулся и старательно всем видом не показывал, как скребутся кошки в животе. Хорошо он усвоил напутствие, что жужжала Лопушиха шумная, в дальнюю дорогу собирая майки, безрукавки и штаны: «Не пытайся удивить людей богатством. Кошельком без ума не тряси. Рублик каждый до последнего удерживай и без повода рюмкой не балуй». Освежив в уме наставления, вмиг обрёл Лохматый силу духа, из желудка кошек повыгнал, дрожь голодную в ногах унял. Отпустили мужика тревоги, добродушно потолком любуясь, о столице краснощёкой грезил и загадывал всякое в уме. Лязгали рельсы дармоездушки, громыхали шпалы бетонные, на соседней полке девица причмокнула и моторной лодкой захрапела.
Тут-то затряслась дверь купейная, словно войско басурман приближалось на поджарых вороных кобылах, на осанистых жеребцах. Вскользь прислушавшись, скажешь: назревает… испокон невиданное бедствие. От такого и мёртвый, проснувшись, босиком без оглядки побежит. Громыхали кольчуги пудовые, лязгали калёные копья, рассекали стрелы спёртый воздух. Бросился народ врассыпную: кто в купе у проводницы схоронился, кто в спасительной уборной упрятался, кто в багажном отделении притих. Продвигалось по поезду войско, оставляя позади коврик выжженный, выбитые кольями окна и пустые, мёртвые купе. По соседнему вагону летело, без разбору на пути сминая стариков хромых, старушек дряхлых, девок сиплых и малых детей. Докатился народ, обезумел: взвыли мужики в отчаянье, завизжали бабы румяные. Как ошпаренный Лохматый с полки спрыгнул, ухо левое к двери приставил. Ничего из гвалта не ловилось: дребезжал по рельсам поезд, лязгали сурово сабли, мешались крики в снежный ком.
Загорелся мужик любопытством, дверь купейную отворил легонько. Где же, бишь, басурманское войско? Ни коней, ни всадников не видно. Не сверкают щиты золотые, не сыплются стрелы дождём. Как всегда, простое объяснение узколобая быль подложила, чтобы человека простодушного с облака на землю стряхнуть. Испарилась конница лихая, но не стало в поезде тише, бряцанье и крики не унялись, визг отчаянья не умолк. Ресторан-вагон, не дождавшись, что придут отужинать люди, дабы кушанья за ночь не скисли, сам на поиски желающих спешит. Ковыляют двухэтажные тележки с чугунами, таганами, котлами. Всё дымится, тушёное, печёное, будоража даже сытый, трезвый ум.
