А лёд хорош: ровный, белый, небо в нём отражается. Посреди реки две старые покрышки брошены или брёвна обугленные, как ругательство на такой красоте. Вдруг даже забыл, о чём горевал. Одна покрышка пошевелилась, дёрнулась, с места сдвинулась. Усмехнулся Вадим: никакие это не покрышки, не брёвна обугленные и не колёса грузовика, а настоящие, взаправдашние мужики. Двое их, на порядочном расстоянии один от другого сидят. Дальний вскочил, попрыгал, размялся. Второй, видно, крепко на него рыкнул: раз холодно, ступай домой. Попрыгун мигом уселся обратно, на ведро или на раскладную скамеечку, не видно с берега. Вдруг шальная мысль пришла Вадиму на ум, догадка его озарила. Просиял Вадим: щёки нарумянились, глаза блеснули. Шапку скинул, вдохнул поглубже. В один миг чудное преображение произошло с ним, стал на былого удальца похож. Улыбнулся своей затее и целеустремлённо побежал куда-то. А что надумал, кто ж его разберёт.
На следующий день рано утречком мороз свежий, ершистый. Снежинки редкие затаённо вьются над землёй. Явился Вадим на реку с большущим свёртком под мышкой, думал, успеет провернуть затею, пока рыбаки досыпают да раскачаются. Глядь, а по снежку реки от набережной уже вьются свежие цепочки следов. Это кондовые сапожищи с рифлёной подошвой, это валенки, что на два носка и то велики, истоптали белый хрустящий пух. Это бахилы на войлоке, с ремешками да молниями, наследили, оголили голубой лёд. И видит Вадим – посреди реки, сгорбившись, сжавшись, замерли рыбаки. Сколько их будет: раз, два, три, туда, к Тульской, ещё четвёртый мерещится. Рассыпались, разошлись подальше друг от дружки. И ближе к тому берегу, к Липкиному учреждению – ещё один притаился. Эх, вы! Не могли ещё часок похрапеть, второй потянуться да третий обождать. Бранил Вадим рыбаков, а делать нечего, надо задуманное воплощать. Стал он искать, как на реку спуститься, чтобы шею не свернуть и синяками-ссадинами бока не украсить. Бродит по набережной туда-сюда, ни захудалой лестницы, ни потайного какого-нибудь лаза никак не найдёт. Сквозь решётку чугунную глянешь, ещё сильнее хочется со звонким очнувшимся сердцем по ледку пройтись. И хоть бы один из них подсказал, хоть бы намекнул. Сидят все хмырями хмурыми, не шевелятся, будто заснули или замёрзли насмерть. Сжались, под ноги пялятся, а что вокруг творится: страдает ли человек невдалеке, поезд ли шумит на мосту, пёс ли дворовый воет поблизости, самолёт ли калякает небо – до фени им.
Метался Вадим полчаса по набережной, наконец заметил: цепь в одном месте к решётке привязана, на ней большущее колесо висит. Вот тебе и спуск. Вот тебе и Дайбог. Поистраченные на горькую, разбазаренные на беготню по городу силёнки собрал, через парапет перемахнул, по цепи сполз, на колесо шагнул. Неудобно такие выкрутасы выделывать, когда мышцы обветшали да ещё под мышкой – большущий свёрток. Колесо под ногами ходуном ходит. Вадим кое-как удержался, переступил, опустил сначала одну ногу на лёд, потом вторую. Отцепиться не решается – боязно неизвестности довериться. Непривычно, что под снегом, под скорлупкой наледи упрятана река Москва, притаилась, течёт себе тёмными водами. Сначала брёл неуверенно, зыбко было в его душе: всё озирался, высматривая, за что бы ухватиться, если под ногами нарисуется припорошенная трещина, разинет пасть полынья. Потом освоился, твёрже стал его шаг. К середине реки и думать забыл, где находится, что подо льдом притаилось, всё приглядывал, какие события вокруг происходят. Вон, справа мрачный на вид рыбак в огромной пушистой шапке, что сгодится люлькой для малого дитяти. Скрючился на стуле, лицо обветренное и суровое оборотил куда-то к гавани Кожуховской. Вадим на всякий случай подальше от него прошёл, стороной. Зато худенькому мужичонке в синем арестантском тулупе всё же не удержался, заглянул через плечо: заметил три тонкие удочки, лесы, что в лунки тянулись, и раскрытый пластмассовый ящик для снастей и улова. Больше ничего не успел ухватить – мужичонка обернулся на хруст, брови сдвинул, мол, иди-ка своей дорогой, не мельтеши за спиной. Беретку дряблую да выцветшую на уши натянул, уселся поудобнее, поискал, как теплее будет сжаться, и снова замер. Словно околдовали его. Ну и пускай сидит.
Выбрал Вадим место просторное, усыпанное нетронутым снежком, ближе к тому берегу. Пригляделся, как рыбаки его вторжение восприняли, да только они по сторонам не глядят. Каждый в свою прорубь уставился, сидят, закутанные кто в пуховик, кто в тулуп, не ворочаются даже. Гукнул он тогда для задора, ухмыльнулся и стал на снежке свёрток раскатывать, чтоб как раз перед окнами конторы материя расстилалась, Липкины блудливые глазёнки мозолила. А материя та ещё вчера была старой простынёй, зато сегодня на ней синей краской было намазано: «Липка! Выходи, надо поговорить». Разложил Вадим послание на снежке, сам в стороне притопывает, приплясывает, думать забыл, что под ним тёмная, посеребрённая глубина, которой три раза в человечий рост будет. Надо ли пустозвонить, что много ожидал он от своей затеи. Хотел Липку выловить, на чистую воду вывести. Думал, как угорелая прибежит девка, начнётся разбирательство. А там дальше поглядим, что наклюнется, как пойдёт.
Поджидает Вадим на холоде, уже и сам нахохлился, как рыбак: не греет одежонка, ураган бородатый в щёлочки заползает, кусается, прохватывает до костей. У Липки, видно, сегодня работы много, ещё к окну заветному не подошла или начальник отправил в город за бумагами. Час прошёл, второй просвистел – небо ясное как око, ветрище свирепый норовит шапку отнять, рыбаки сидят неподвижно, как тюки, на лёд сброшенные. Только не унывает Вадим, очень у него весело на душе. Ещё час ликует, дожидается, а толку – чуть. Здание стеклянное окнами на солнце поблёскивает, по небу облачка пушные снуют.
Потом ещё один запоздалый рыбак явился. С большим рюкзачищем. Сноровисто перемахнул через парапет набережной, с колеса умело соскользнул. По льду шёл важно, будто он тут самый главный, окончательный и заядлый рыбарь. Остановился поодаль, рюкзачище скинул, потоптался на одном месте, что-то выискивая на снегу. Потом этот самый «рыбарь-главарь», как его Вадим про себя с ухмылкой обозвал, буравчик крутил чинно, снасть распаковывал степенно, голыми руками без рукавиц распутывал леску, словно нет никакого ветра и мороза тоже не наблюдается. Скамейку разложил, уселся, нахохлился, примкнул к местности, влился в окоём. И снова всё застыло.
Уже за полдень перевалило, тучи неведомо откуда сползлись, застелили небо мешковинами, стало пасмурно. Подумалось Вадиму, что не помешало бы сейчас пообедать. Оно ведь ухи, каши гречневой, кулебяки мясной, сосиски бумажной или чего пожирней хочется всем, независимо от того, что в кармане – копейка или дыра. А тут ещё нависли над головой тучи тяжёлые, будто заиндевелая на морозе шерсть. Чайком согреться потянуло, под одеяло упрятаться захотелось, к печи-батарее повлекло. В миг единый, как Вадима отравили: переменился, угас, надоело на льду ошиваться, ветер зубатый обледенил, от послания перестало кидать в жар. Удаль поутихла, и ждать Липкиного расфуфыренного появления устал он. Нагнулся, тряпицу досадливо скомкал, деловой, хмурый, как все, чья сеть без улова осталась, как тот, кто зря на реке околачивался да с пустыми руками домой плетётся.
Долго карабкался Вадим на набережную, морщился, частил и рядил не по-дружески всё вокруг, надеясь хоть чёрным словцом зажечься и вытащить тело своё промёрзшее на берег. Подумалось ему тогда, что хватит: побывал на реке, помелькал среди рыбаков, навестил Липку, выполнил Симонова-чудака совет – пора и за дело браться. Но на этот раз не спустя рукава, а закатав их прилично, повыше локтя. Кое-как, поднатужившись, на набережную выбрался, притопнул на тротуаре, снег с сапожков обстукивая, и быстро пошёл прочь, от души намереваясь теперь новый стол соорудить, новую скатерть нажить и закуски ещё получше прежних выгадать. Молодцом вдруг стал, словно живой воды глотнул, словно минул его чёрный срок. И всё бы хорошо, да только от реки холодом потянуло, тоской какой-то свежей, сырой облобызало душу. И зачем он обернулся? А там, под тучами тяжёлыми, серыми, что ленно плывут, касаясь макушек домов, на льду блёклом и пасмурном, ссутулившись, чернели рыбаки. Сидели они важно, укутанные в крепостицы тулупов и пуховиков, попусту не шевелились, дружно замерли, затаили дыхание над лунками, будто колдовали. Тишина великая, чудная окутывала их нездешним покоем. А река будто осерчала: не искрил снежок, не поблёскивал, простирался между набережными далеко в обе стороны, доколе глазу видать, серый, строгий лёд.
