Маловато воздуха в кладовке, некуда развесить пожитки: на шкафу лежат узлы да свёртки, хранится добро про запас. Привалился к стене Лохматый, растерянно чесал затылок. Закипало в мужике возмущенье, доводил до белого каленья скучный вид старухи раскладушки. Потянуло бугая буянить, захотелось обругать злую Дуню, сунуть ей за пазуху пельмени и за патлы кума оттрепать. Не давал рассудок развернуться, не хватило духу расшуметься. Не на день ведь в Москву приехал, надо жить-поживать, продвигаться и Лай Лаича – царя отыскать. Со вздохом горьким он понял: поздновато о доме грезить, далеко таёжная деревня, начинается новая жизнь.
А куда ж хозяева спешили – разыгралось в мужике любопытство. Потихоньку из кладовки пустился по просторной квартире бочком. Хороши у кумовьёв хоромы! Всюду лампы, ковры и кресла. Насчитал Лохматый два серванта, спальный гарнитур подглядел. В одной из комнат кумовья укрылись. Бушевал на всю округу телевизор. Догадался тогда Лохматый, на какой пожар торопились: закатили в телевизоре праздник, песни старые хором поют. Разлеглись кумовья на диване, как прикованные, в экран глазели, потихоньку жевали печенья, обо всём на свете забыв. Удалился мужик в кладовку. Был он крепко утомлён и опечален. Все советы Лопушихи безмозглой от себя подальше отогнал. Утро, говорят, мудренее. Завтра рукава закатаем, а сейчас пора покемарить, от московской были отдохнуть. Взвизгнула старуха раскладушка, непривычная к мужицкому весу. Хорошо, с испуга не сломалась. Жаль, что поскупились на матрас.
Нарядили Лохматого назавтра здоровенным пельменем из фанеры. Тяжела одёжа пельменя: таз камней и тот легче будет. Кругозор сужает оконце, крохотульное, не больше дули. Левым глазом наружу зыркай, правым пялься на стежки изнанки да пугливо моргай в темноте. Прут стальной на грудь напирает, поясом сдавило рёбра: от души теперь не рассмеёшься. Во всю мочь свободно не вдохнёшь. На плечах наряд скособочен, из стороны в сторону елозит: криво, без души мастерили, норовя, чтоб дешевле да скорей.
И оставили Лохматого-пельменя на ветру в незнакомом проулке – зазывать в столовую прохожих, люд беспечный буйным голодом мутить. Наказали прибаутками сыпать, в полный голос сообщать про скидки на селёдку балтийскую под шубой, на вторую порцию борща. Строго-настрого стоять запретили, а велели гулять-светиться, подбочившись, беспечно в пляс пускаться, повышая настроение вокруг.
От пудового от наряда, что не хуже кандалов будет, в голове с недосыпу смешалось, вся окрестная столица замутилась: где тут друг, где недруг – не поймёшь. Щель для носа прорезать забыли, не свежо внутри пельменя, как в стойле: мешковиной подгнившей пахнет, кошками и мазью. Хоть кричи. Руки-ноги затекли, замёрзли. Отнялась натёртая шея. Растерялся Лохматый, смутился, забоялся себя уронить.
Долго тряс перед оконцем для глаза жирной связкой рублей лихой наёмщик. Объяснял, что поручает службу важную и дельную ему. Бормотал, что пельмень – заглавный и первейший чин представленья, залог процветанья столовой, суть жизни всех поваров.
Прибежали, каблуками стукая, две худые бойкие девки. Разукрашенные, как на праздник. Разодетые, хоть веди в ресторан. Озадаченно обе примолкли, удивлённо на мужика глазели, словно ждали кого другого: помоложе да поживей. Растерялся ещё пуще Лохматый. Руки-плети куда деть, не знает. А земля из-под ног уплывает, и опоры ни в чём не найти. Ухватился за колонну из пластмассы, разукрашенную под мрамор. И решил про себя: проверяют, напоказ новичка приструняют, отродясь так в Москве заведено. Распушились две холёные девки, на Лохматого с ухмылочкой глядя. Мол, езжай-ка, дядя, восвояси. И чего ты в столице забыл? Попросили зазубрить сто частушек и задорно ими люд ерошить. Дам румяных приветствовать вприсядку, невзначай позвякивать бубном, без стеснения старух холёных завлекать с морозца в тепло. Это всё змеюка-Дуня отыскала родственничку службу, по её словам, золотую, о которой мечтают все в Москве. С обещаньем бесплатных обедов из свежайших да нетронутых объедков. Безо всяких выходных, всю неделю: хоть в мороз, хоть в простуду, хоть в жару.
Как расхваливал Башляй-хозяин зарплату! Белую, будто новенькая скатерть, чистую и честную, как фата. Всю округу оглашал: «Будь пельменем усердным! Приводи друзей закадычных на разгульный и весёлый ужин. Родню и знакомых имущих пообедать к нам сюда направляй. Прохожих заманивай умело, применяя юморок да смекалку. Вот тогда тебе цены не будет. И достаток взлетит до небес. Ведь чем больше народу мы накормим, тем больше тебе улыбнётся шуршащих разноцветных бумажек, заработанных честным трудом. А станешь чураться, дичиться, начнёшь изображать городского, отлынивать да лениться, пеняй на себя одного. Не станешь пельменем на славу, не сможешь внушить людям голод, на ужин-обед не заманишь, считай, прохлаждался за так. Оставим с пустым карманом, за пользование уборной вычтем, заставим в морозный вечер крыльцо ото льда отскребать!»
Нарядился Лохматый пельменем. Стоит на ветру в проулке. Проносятся мимо люди, тесня и толкая с дороги. Ничто их не забавляет, привыкли к любым проделкам. Всему-то здесь знают цену, прекрасно в уме считают, и делят, и умножают – не нужно подручных средств. Бегут напролом, не видя, что в самой близи происходит: дворовый ли пёс подыхает, старик ли за сердце схватился, дитё ли малое хнычет, отбившись от мамки в толпе. Ничто не гнетёт люд московский, никто не заставит запнуться: чего-то в себе проясняя, куда-то спешат без оглядки, о ком-то попутно грезят, старательно грязь обходя. С чего бы их должен растрогать какой-то пельмень нерадивый, что мечется по тротуару, под нос неразборчиво мямлит, не зная, куда себя деть.
Запнулся Лохматый, зажмурился, понять ничего не может. В московское время не вникнет, в московскую прыть не впрыгнет, таит на весь мир огорчение и до смерти хочет курить. От этого капля за каплей заполняет его тоска-кручина проулок людный, заполняет улицу Ордынку, вагон купейный, вокзал шумящий, подземный поезд, окрестный город. И хлещет-течёт через край. Становится грусть свинцовой, ко дну, как грузило, тянет. Мутится тесный проулок – глаза застилает слеза.
В кромешном пару пельменном, в голодном поту и страхе, в удушливом гвалте столичном тянулся тот первый день. Медлительно полз, окаянный, будто гирю к часам привязали. Накрапывал дождь не к месту. До нитки вымокли брюки. По луже нечаянно прошёлся, в ботинках воды – хоть хлебай.
Нехотя нахлынул вечер московский, сделал мужику одолжение. Замерцали витрины, задрыгались лампочки, побежали люди бойчей. Огрызались хмурые парни, пельменя локтями пихая. Отнекивались девки румяные, бежали скорей наутёк. Улыбнулась сердобольная тётушка, сразу видно, из простых учительниц. Головой печально покачала, бесполезный труд да обноски с пониманием учёным оглядев. Под руку пельменя ухватила, напоказ прибауткам улыбалась, нелюдям и грубиянам столичным подавала доброты урок. Но обедать наотрез отказалась, от столовой как ошпаренная отвертелась, руку вырвала, вильнула в сторону и в проулке под аркой исчезла.
Уж совсем стемнело, стало зябко. Мельтешили тени в потёмках. Недовольно скалились любмелы над стараньями пельменя напрасными. Обозлилась не на шутку бабка на его несмелые частушки – что есть мочи батоном огрела. И в придачу плюнула вослед. Баба серая с крысьими глазами на кроткое приглашение отужинать выхватила из связки рулон обоев. И давай пельменя колотить. Треснул с боку каркас фанерный. Впился в шею штырь острый. Задохнулся Лохматый окончательно, заплясали мушки в глазах. Тут ещё мужик небритый, на весь мир до отказа рассерженный, злобу на пельмене выместил, на проезжую дорогу вытолкнул и поддал напоследок пинка.
Ни одного прохожего заманить на обед не сумел он. Ни одного зеваку не завлёк в столовую на чай. Кончилась работа затемно. Отказался Лохматый от объедков. Голодный, насквозь промёрзший, пудовую одёжу пельменя в чуланчике пыльном скинул. Вздохнул жирный чад полной грудью. Плечи, как на праздничке, расправил. Стрельнул папироску у охранника. И почувствовал, как никогда раньше, что усталый, порядком выжатый, зато уж точно живой. Ни копейки за труд напрасный не выдал Лохматому наёмщик. Гнусаво рассуждал о промашках, наставления занудные давал: «Надо быть пельменем весёлым, не таить на грубиянов обиду. От пинков-зуботычин отмахнувшись, чернявую горечь не глотать». Напоследок по плечу хлопнул, рано утречком велел объявляться. Мол, прошёл проверку в целом сносно, на службу, так и быть, тебя берём.
